Все земные пропасти пройти.
Все мы знаем о подвиге декабристок Марии Волконской, Александры Муравьевой и других удивительных женщин, которые бросили родных, оставили жизнь, полную довольства (книги, музыку, общество замечательных людей), для того, чтобы поехать к мужьям в Сибирь — в глушь, нужду, в бесправие каторжных и ссыльных. Что вело каждую из них? Любовь к мужу, жажда быть именно с ним, уважение к нему, сознание высокой его правоты, сострадание, желание утешить, утишить боль, облегчить трудности быта. А главное, всех их вела уверенность, что они выполняют свой долг перед мужем.
Мы привыкли, восхищаясь ими, одновременно им удивляться. Между тем подвиг декабристок, если уж мы вспомнили именно о них, явление не случайное и не новое. Сознание женского долга по отношению к тому, кого избрала (кто дан судьбой), воспитывалось издавна в русском обществе, это явление глубинное, народное. Чтобы его понять, достаточно заглянуть в 18 век, который дает нам примеры замечательного женского мужества и высокого благородства.
В цикле материалов «Воспитание чувств» мы хотим показать родники и полноводье, истоки и устья. Этот цикл ни в коем случае не сборник исторических преданий, пусть и самых волнующих и нужных. Нет же, о ком бы мы ни говорили, мы всегда хотим говорить о современницах; национальный характер не складывается вдруг, и плач Ярославны достигал стен блокадного Ленинграда и осажденной Москвы.
И пусть эта история не покажется, читателям странной и далекой. Почему 18 век, почему дочь фельдмаршала? Да потому, что этот век — то время, когда женщина оставила первые письменные свидетельства о себе, и героиня этого очерка будет названа в ряду первых русских писательниц...
«Честно говоря — сказала мне, улыбаясь, одна молодая женщина — я вышла замуж из-за подвенечного платья. Нет, не только платья, конечно, а вот когда летит машина вся в цветах и лентах... Но главным для меня было все же белое платье и прозрачная фата. Я чувствовала себя в них царицей».
Ее улыбка, мягкая и грустная, показывала, что она понимает, как несерьезно было ее отношение к жизни, и позволяла догадаться, что жизнь ее сложилась серьезно и невесело. Конечно, сейчас она насмешливо преувеличила свою приверженность к платью и всей свадебной церемонии, в жениха своего она была, разумеется, влюблена и хотела выйти замуж именно за него, ни за кого другого, была в состоянии предвкушения, предощущения счастья. И при этом, конечно, не только не имела представления о том, что такое счастье, но, главное, совсем не думала о счастье того, кто стоял рядом с ней. Как сделать его счастливым? Как вообще это делается и возможно ли? — вряд ли приходили ей в голову подобные вопросы...
Мы взяли из прошлого обряд (или часть его), приспособили его к современности, и нам приятно, что мы, таким образом, приобщены к древней традиции — что ни говори, а прошлое обладает неким величием, и тень, которую оно бросает на настоящее, тоже величава. Не всегда, разумеется; бывают темные, мрачные тени — много было в прошлом тяжкого, невежественного, грязного. Но мы знаем, сколько было в нем также высокого и прекрасного (наше дело — разумно отобрать). И за самим этим обычаем стояло много страшного: брак нередко (или даже чаще всего) был принудительным, нежелательным, порой ненавистным (сколько рассказали нам об этом наши горькие песни), узы его могли превратиться в погибельные кандалы, а дороги назад не было, конец. Не в глубине древности, а в XIX веке, и не кто-нибудь, а благороднейший, просвещеннейший Пушкин вложил в уста своей любимой героини (Татьяна для него — идеал женщины) знаменитую фразу: «Но я другому отдана; я буду век ему верна». «Я другому отдана», не сама, значит, решала собственную судьбу, за нее решали. Нынче никто никому никого не отдает, женщина сама принимает решение. Зато тем большее значение получает вторая часть стиха — «я буду век ему верна». Это звучит серьезно именно в наше время; если уж тебе решения не навязывали, если сама выбирала, отвечаешь ты за свой выбор или нет? Сколько женщин (и не только молодых) выходят замуж, рассуждая примерно так: посмотрим, как у нас пойдут дела, а там ведь можно и развестись (конечно, можно, закон, по счастью, это разрешает, но зачем семье такая внутренняя установка на развод, разрыв?).
И когда невзгоды наступают (уж хотя бы от одного того, что кончился праздник, чувства и наступили его будни), люди теряются, не знают, что им делать,— не готовы. В такие трудные минуты, когда чувства сбиты с толку, замечательно помогает понятие долга. Но у некоторых молодых, увы, нет его (печально и смешно бывает видеть, как каждый из молодоженов «качает права», совсем упустив из виду обязанности).
Как не вспомнить здесь о сильных, нравственно глубоких женских характерах... Мы обратимся к прошлому не потому, что сейчас нет таких характеров, а потому, что прошлое в этом отношении куда больше о себе рассказало. Личным, семейным делам посвящали дневники, воспоминания, письма. Среди них встречаются человеческие документы такой силы, что они как бы некой вспышкой освещают прошлое и всегда являют собой окно в него, куда можно (да и надо) заглянуть.
Один из самых поразительных человеческих документов дошел до нас из первой половины 18 века. Это записки Натальи Борисовны Долгоруковой, дочери знаменитого петровского дипломата и полководца, фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева.
История княгини Долгоруковой была знаменита — особенно в начале XIX века (Н. М. Карамзин написал повесть «Наталья, боярская дочь», И. Козлов, поэт, посвятил ей поэму, декабрист К. Рылеев — одну из своих «Дум»). История, в самом деле, поразительная и поучительная весьма.
К тому времени, о котором у нас пойдет речь — 20-е годы XVIII века — Борис Петрович Шереметев уже умер, его дочь Наташа осталась с матерью, женщиной веселой, живой, которая любила ее «пребезмерно» и тщательно воспитывала. Петровские реформы принесли с собой также и начатки женского образования, мать старалась «ничего не упустить в науках». Девочка жила в легкой, веселой атмосфере дома и сама была живой и веселой. Но вот пришла беда — умерла мать. Четырнадцатилетняя Наташа осталась круглой сиротой на попечении брата, которому было пятнадцать, но который и позже, когда вырос, опорой ей не стал. Разом кончилась счастливая пора беззаботности, настала пора не только тоски и печали, но и некой внутренней сосредоточенности. Два года после смерти матери девочка жила замкнуто, «удерживала на время свои желания», «свою молодость пленила разумом». Потом все же вышла в свет.
Но пора нам послушать голос самой Натальи Борисовны, а заодно и ее старинный язык, в чем-то уже странный для нашего уха и в то же время такой выразительный, сильный и родной.
Надо ли удивляться, что одна из богатых невест России, да к тому же еще красавица и умница, не испытывала недостатка в женихах. «Я очень была счастлива женихами... Думала, я первая счастливица в свете, потому что первая персона в государстве был мой жених». Речь идет о князе Иване Долгорукове, царском фаворите, получившем чин и высшие ордена в девятнадцать лет.
Оба они, и Иван Долгоруков и император Петр Второй, мало думали о государственных делах, в которых ничего не смыслили, а больше предавались всевозможным удовольствиям—балам, праздникам, охоте... Власть же была в руках сильных и хитрых вельмож, которые вели между собой жестокую борьбу за влияние на царя. Победу одержали Долгоруковы.
И вот уж отпразднован сговор Ивана Долгорукова и Натальи Шереметевой.
...«Я признаюсь вам в том, что я почитала за великое благополучие, видя его к себе благосклонность. Напротив того, я ему ответствовала, любила его очень..., истинная и чистосердечная его любовь ко мне на то склонила. Правда, что сперва это очень громко было; все кричали: ах! как она счастлива! Моим ушам непротивно было это эхо слушать...
Казалось мне тогда по моему малоумию, что это все прочно и на целый век мой будет». Счастливейшими людьми на земле были эти молодые!
В тот день Наташа поздно встала, увидела, что глаза у всех заплаканы, поняла, что от нее что-то скрывают. И действительно, ей боялись сказать страшную весть: умер царь Петр П. А когда сказали, «что уж тогда со мной, было, не помню — пишет Наталья Борисовна — а как опомнилась, только и твердила: ах! пропала! Неслышно было ничего иного от меня, что пропала! Как кто ни старался меня утешить, только не можно было плач мой пресечь или уговорить».
Откуда такое отчаяние? Ну, умер царь, ну, конец фавору Ивана Долгорукова — почему же она-то пропала? Но юная Шереметева разом и правильно поняла для себя смысл происшедшего.
Надменные Долгоруковы имели основание опасаться, нажив за время своего господства немало врагов. А Шереметевым как раз нечего было бояться, они никакой трагедии в происшедшем не видели, и выход казался им прост; нужно возможно скорее отказать князю Ивану, который теперь стал очень опасен, а в блестящих женихах недостатка не будет.
И вот родня требует; брось жениха, он сам погибнет и тебя с собой утянет (да и нам, думали они, наверно, при этом не поздоровится).
Мы подступаем к самой решительной (и самой важной для нас) минуте в жизни Долгоруковой—минуте выбора. Шестнадцать лет, одинока, беспомощна — а шаг поистине роковой, решающий судьбу бес-поворотно. Как-то она решит свою, казалось бы, непосильную задачу, какой путь выберет — благополучия и роскоши или тревоги, погибели, пропасти? Предложения родни «так мне тяжелы были — пишет она — что ничего не могла на то им ответствовать. Войдите в рассуждение, какое это мне утешение и честна ли совесть, когда он был велик, так я с радостью за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему? Я такому бессовестному совету согласиться не могла, а так положила свое намерение, когда, отдав сердце одному, жить или умереть вместе, а другому уже нет участия в моей любви». Стало быть, и любовь, и сострадание, и чувство долга, и совесть в полном единении подсказали ей ответ.
Шестнадцатилетняя Шереметева, выбирая, может быть, между жизнью и смертью и уж наверняка между благополучием и бедой, понимая всю бесповоротность своего решения, все-таки решилась. Такова была глубина и сила ее чувств.
Вечером того дня, когда умер царь, Иван приехал к своей невесте, «и мы плакали оба — пишет Наталья Борисовна — и присягали друг другу, что нас ничто не разлучит, кроме смерти; я готова была с ним хоть все земные пропасти пройти».
Она эту свою клятву сдержала вполне.
«И так час от часу пошло хуже — продолжает она — Куда девались искатели и друзья? Все спрятались...»
Перед нами отчетливо встают две нравственные позиции, насмерть друг другу противостоящие. Тем не менее, обе они глубоко коренились в обществе. Ведь свое решение бедная Наташа Шереметева приняла не случайно, не сама придумала аргументацию своего поступка, ей это, конечно, было внушено с детства, матерью ли, бабушкой, нянькой (я думаю, что роль крепостных нянек, с детства воспитывавших русских дворян, еще недостаточно оценена и выяснена историками, а тема замечательная), во всяком случае, той домашней атмосферой (другой у нее не было), которой она с детства дышала. Этот благородный нравственный настрой (который представляется знаком интеллигентности, имеющей глубокие народные корни) был настолько силен, что, овладев сознанием юной Шереметевой, мог противостоять и ее собственному великому страху и натиску родни. Что до позиции самой этой родни, готовой отступиться даже от собрата по сословию, лишь только он начнет скользить «бездны на краю»,— она характерна для придворной знати.
Свадьба должна была состояться в Горенках, загородном имении Долгоруковых. Наташина родня лила обильные слезы, но ехать на эту опасную свадьбу отказалась.
И сейчас, когда мне случается ехать по нынешнему шоссе Энтузиастов, я представляю его себе немощеной пустынной дорогой, и едет по нему карета с двумя старушками и с невестой в слезах, страхе, дурных предчувствиях (как нагружена наша земля воспоминаниями — города, деревни, села, дороги!). Велика разница между пышным сговором, куда наперебой рвалась знать, и этой свадьбой, чуть ли не потайной, куда даже родные побоялись поехать. А на третий день после свадьбы явился секретарь сената с указом о ссылке.
И вот большое семейство Долгоруковых (весьма спесивое и склочное) в суете, панике, с плачем и воплями пустилось в путь. Отъехали верст девяносто, когда их догнал капитан гвардии — велено снять с них «кавалерии» (ордена). Отдали Долгоруковы свои ордена и поехали дальше, полагая, что тем их беды и кончились. А беды только начинались.
Места, которыми они ехали, держа путь на Касимов, были топки, порой палатки для ночлега ставили на болоте. Так, еле тащась по топким дорогам, добрались до села, где сели обедать. «Взглянула я в окно — пишет Наталья Борисовна — вижу пыль великую на дороге, что очень много едут и очень скоро бегут», и прямо к тому дому, где они остановились. Это была команда солдат с капитаном гвардии во главе. Женщины подняли вой, Наташа кинулась к мужу и ухватилась за него, больше всего на свете боясь, что их разлучат (она все могла снести, но разлуки не могла). Долгоруковых развели по комнатам, поставили часовых с примкнутыми штыками, стало известно, что их везут не в собственные деревни, но куда — офицер не говорил. Не сразу стала известна страшная новость; их везут за четыре тысячи верст в тот самый Березов, остров посреди холодной реки, куда (не без помощи тех же Долгоруковых) несколько лет назад был сослан Меншиков. Но едут они не в ссылку, а в острог, под запоры и без права переписки. Обрывались последние связи с миром — как в могилу.
«Мне, как ни было тяжело, однако принуждала дух стеснять и скрывать эту свою горесть для мужа милого». В этих словах вся Наталья Борисовна, сила и верность ее чувства: «Он всего свету дороже был. Вот любовь до чего довела: все оставила, и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним, и скитаюсь; этому причина — все непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед богом, ни перед целым светом, потому что он один был в моем сердце; мне казалось, что он для меня родился, а я для него, и нам друг без друга жить нельзя».
И все же дна своей пропасти Наталья Борисовна еще не достигла...
Шли годы, жизнь мало-помалу стала как-то налаживаться, смягчались стражники, разрешали выходить, налаживать связи с местными жителями. Князь Иван уже стал было снова вспоминать былое и ругать новую императрицу Анну Иоанновну. Донос не заставил себя ждать, Долгоруковых снова посадили в острог, а князя Ивана в земляную тюрьму. И Наталья Борисовна выплакала у караульных разрешение приходить по ночам и кормить мужа, которого едва видела через дырку в земле. И вот в глухую, ненастную ночь взрослых мужчин рода Долгоруковых вместе с теми, кто слышал «поносные» речи и не донес, повели к стоящему у берега баркасу. Наталья Борисовна, которая ждала тогда второго ребенка, кинулась к берегу. «Я кричала, билась, волосы на себе драла — пишет она — кто ни попадался навстречу, всем валяюсь в ногах, прошу со слезами: помилуйте, когда вы христиане, дайте только взглянуть на него и проститься! Не было милосердного человека, не словом меня кто утешил, а только взяли меня и посадили в темнице и часового, примкнув штык, поставили».
И вот оказалось, что предыдущие беды были не беды, а теперь пришла беда.
Иван сидел в тобольской тюрьме, прикованный цепью к сырой стене, в бреду, уже полубезумный от пыток. В конце концов, он рассказал под пыткой и то, о чем его не спрашивали и чего никто не знал: о двух завещаниях, под одним из которых он поставил подложную подпись Петра II. Это дало толчок новому «делу Долгоруковых», их отвезли в Шлиссельбург: 31 октября генеральное собрание, состоявшее из крупнейших вельмож (министров, сенаторов, генералитета и т.д.), покорно вынесло свирепые приговоры, а всего свирепее для Ивана — смерть на колесе. 8 ноября (когда до смерти Анны оставался всего год!) под Новгородом, близ Скудельничьего кладбища для бедных, был воздвигнут эшафот. Князь Иван вел себя мужественно вплоть до последней минуты, когда потерял сознание. Был ему тридцать один год.
Наталья Борисовна долго ничего не знала о судьбе мужа, ребенок, который у нее родился, всю жизнь страдал тяжким расстройством. Те Долгоруковы, которые избегли казни, были разбросаны: женщины — по монастырям, мужчины — в ссылку. Всех их вернула императрица Елизавета, дочь Петра I. Наталья Борисовна, появившаяся было при дворе, была еще очень хороша, но жизнь свою уже считала конченой и ушла в монастырь. Рассказывают, что перед этим она бросила в реку обручальное кольцо...
По просьбе старшего сына Михаила и его жены она написала свои трагические записки. Могучим лейтмотивом звучит в них тема верности. «Я не имела такой привычки, чтобы сегодня любить одного, а завтра другого — слышим мы ее полный достоинства голос — Во всех злополучиях я была своему мужу товарищ и теперь скажу самую правду, что, будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чего я за него пошла».
Вновь и вновь возвращается она к этой мысли. «И посейчас в одном рассуждении не тужу, что мой век пропал; но благодарю бога моего, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнью своей заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать, беспримерные беды». Да, беды ее были беспримерными, и все же она права: в жизни ей посчастливилось. Повезло, как не всякому везет. У нее была настоящая любовь, огромная, наполняющая жизнь, деятельная. Была эта замечательная уверенность: «Он для меня родился, а я для него, и нам друг без друга жить нельзя». Этой своей любовью Долгорукова жила, ей была верна и потом, подводя итоги, могла с радостью сказать: «Отдав сердце одному, и жить и умереть вместе, а другому нет участия в моей любви».
Прошло два с половиной столетия, но мы и сейчас вспоминаем с уважением ее неподкупную верность.
