Родительский день

Родительский день был неудачным. Уже с двенадцати часов пошел дождь, и то усиливаясь и превращаясь в ливень, то ослабевая до нудного, осеннего, моросящего, продолжался до вечера.

Когда я приехала, дочка не бросилась ко мне, не встречала у ворот, как другие дети, а независимо играла в глубине сада.

Кто-то из ребят, узнав меня, подбежал к ней и толкнул ее в бок, кивнув в мою сторону.

Она сердито тряхнула головой и, быстро взглянув на меня, повернулась к мальчику и сказала что-то. По выражению лица я угадала сказанное: «Знаю, мол, а ты не толкайся».

Я поняла, что она давно уже заметила меня, но, чтобы справиться с волнением, доделывала какие-то свои дела.

— Настя, что же ты не идешь, ведь мама приехала? — громко удивилась воспитательница. И тогда Настя спокойно и независимо пошла ко мне.

Я поцеловала ее в щеку, а она насуплено и стыдливо оглянулась — не видит ли кто.

— А чего Колька называет меня живодеркой? — неожиданно с обидой пожаловалась она. — Я не убивала лягушку, она сама умерла.

Даже в этот момент я подчинилась долгу воспитательницы:

— Я же говорила тебе: жуки, гусеницы, бабочки, лягушки — это все живое. А ты играешь с ними, как с игрушками. Вот и замучила.

В глазах у нее показались слезы:

— Я не мучила ее, а просто тренировала для цирка, — сказала она упрямо и сразу же разрыдалась.

Я погладила ее по голове.

— Ну ладно, ладно, ты не виновата... Ты нечаянно. Но теперь будь умнее — лягушек не дрессируют.

В глубине души я даже была довольна ее слезам. Это была разрядка от нервного напряжения.

Потом мы все сидели на веранде. Ребятишки сидели около своих родителей, жались к ним и ели привезенные гостинцы. А Настя лазила по креплениям веранды и делала вид, что ей безразлично мое присутствие, хотя время от времени потихоньку следила, вижу ли я, как ловко и смело висит она на руках и какие сложные фигуры умеет делать. Когда я ей предлагала лакомства, она большей частью отказывалась, а если и брала, то независимо и словно делала одолжение.

Часа через три она оттаяла, уже тоже старалась держаться поближе и даже посидела у меня на коленях. А после обеда и вовсе разговорилась и стала рассказывать о морских свинках, которые живут у них в клетке, о том, что на выставке висят целых три ее рисунка, и что с Людкой она раздружилась, а с Колей подружилась.

Когда воспитательница объявила, что родительский день кончился, у Насти испуганно расширились глаза. Но она тут же отвернулась и стала смотреть на стену дома, а потом низко опустила голову и, не оглядываясь, пошла к крыльцу.

Другие дети цеплялись за родителей, просили взять их отсюда, обнимались и целовались с мамами, папами, бабушками по нескольку заходов.

А Настя шла и шла к крыльцу своей группы.

Я поспешно распихала свертки по авоськам и бросилась за ней.

Она остановилась, отчужденно подставила щеку и, когда я попросила поцеловать меня, слегка только коснулась моего виска почти сомкнутыми губами.

У ворот я снова ее окликнула.

Она оглянулась, коротко махнула мне в ответ и независимо вошла в парадное.

Вокруг меня стояло детское многоголосное нытье.

Я вышла за ворота, пошла в другую от станции сторону, чтобы не встречаться ни с кем, и за несколько домов от садика села покурить на бревно около строящейся дачи.

Потом я шла к станции, рассеянно и небрежно обходя лужи, и понимала, что вот эта, в общем-то, безобидная дачная дорожка теперь на всю жизнь запомнится мне, как дорога вины, вины ничем не искупаемой и необратимой, как необратимо само время. И наверное, в бреду, во время болезни, она будет преследовать меня, как кошмар.

Моя Настя с полутора лет в яслях.

Так я насмотрелась! В одних, например, воспитательница была истеричкой. Она то орала на ребят, чуть ли не била их, то бросалась исступленно целовать и душила в объятиях. Это были пятидневочные ясли. Когда на вторую неделю я привезла туда свою дочку, Настенька, увидев эту воспитательницу, попятилась от нее, как от привидения, забилась в угол и начала визжать, лишь только та попыталась приблизиться. А я даже успокоить ее не могла — на работу опаздывала.

...Настеньке было два с половиной года.

Я приехала на дачу, когда в яслях был тихий час. В саду было пусто.

Калитка была не заперта.

Я осторожно вошла в сад и стала вынимать большие, килограммовые пакеты с фруктами и расставлять их вокруг яблони.

Потом так же осторожно, на цыпочках, я вышла за калитку и прикрыла ее.

Издали мои пакеты очень смешно выделялись в пустом саду. Они сразу привлекали к себе внимание своей инородностью рядом с деревьями, травой и почему-то казались неестественно большими.

Фрукты были отборные, особенно хороши были абрикосы. Я вчера весь рынок обошла, чтобы выбрать самые лучшие.

Теперь моя сумка была легкая, и я могла спокойно погулять... Когда я снова подошла к калитке, тихий час еще не кончился, но под яблоней было пусто. Мои пакеты кто-то уже забрал.

Пришла еще одна родительница из нашей группы.

На крыльцо вышла воспитательница Валя.

— Вот что, товарищи родители, — решительно сказала она, — у меня к вам предложение. От нас ушла прачка, и накопилось очень много грязного белья. Мы просто не успеваем его стирать. Сами понимаете, и за детьми следить... Когда нам? Если вы поможете нам постирать, мы разрешим вам повидаться с вашими малышами.

— Конечно, конечно! Давайте. Мы очень рады, — одновременно заговорили мы.

Валя вышла к нам за калитку и внимательно осмотрела дорогу.

— Теперь идемте, только тихо. Если узнает заведующая или врач, и мне и вам будет плохо.

Прежде чем войти в калитку, каждая из нас воровски огляделась по сторонам.

Мы с азартом принялись за стирку.

Минут через сорок с другой стороны дома послышались ребячьи голоса и чей-то плач — детей выводили в сад.

Я прислушалась к плачу. Нет. Настенька плакала по-другому.

Еще через некоторое время из-за угла дома на нашу половину сада неуверенно вышла маленькая фигурка. Сдерживая беспорядочно засуетившиеся руки, я выжала колготки, вытерла о них и о платье руки и, ласково улыбаясь, пошла к остановившейся фигурке, узнавая и не узнавая в ней свою дочку.

Только когда я подошла совсем близко, я поняла, что это была не она.

Я остановилась. Мне стало стыдно своей ошибки.

Но я тут же встряхнулась и, стараясь скрыть разочарование, ласково погладила ребенка по голове.

На нашу сторону стали забегать и другие маленькие фигурки.

Я вглядывалась в них, искала дочь, и чувство страха, смешанного с брезгливой жалостью, все больше и больше овладевало мной. Удивительно и неприятно были похожи эти дети один на другого. Все они были одинаково, в майки и трусики, одеты, наголо острижены, у всех были маленькие, узенькие глазки, испуганно-напряженный взгляд и застывшее выражение лиц. Каждого из них я могла принять за Настю и ни к кому не чувствовала ни близости, ни симпатии. Если говорить честно, их нельзя было даже назвать детьми, в том устоявшемся понимании этого слова, какое мы вкладываем в него сейчас, — ни наивно и доверчиво распахнутых глаз, ни активности, ни радости бытия.

Нет! Это были не дети. Уж скорее человеческие детеныши. Такое нейтрально-биологическое название больше подходило к этим настороженным, закрытым, тускло-любопытным существам.

Когда Валя привела мою дочь, я опять не сразу узнала ее. Она была похожа на всех.

Настенька не бросилась ко мне и, вроде бы, не обрадовалась. И, если бы Валя повела ее назад, она покорно пошла бы за ней.

И только по глазам я видела, что она узнала меня, потому что взгляд их был предельно напряженным. Но она как бы отталкивала меня от себя, словно наваждение. Она боялась довериться радости и душила ее, потому что чувствовала, что эта радость ненадолго и принесет еще большую боль. В ней уже выработались оборонительные силы против враждебной окружающей среды, она приобрела относительное душевное равновесие и сейчас защищала его, боялась расслабиться.

У меня сжалось сердце.

Осторожно и мягко заговорила я с дочкой, как, наверное, заговорила бы с душевнобольным человеком.

— Я тебе привезла абрикосы, груши, виноград — ты ведь любишь груши?

— А где они? — с интересом спросила Настенька, заглядывая в сумку.

— Они там... тебе их дадут. Потом. Вот я уеду, и тебе дадут.

У нее по лицу пробежало разочарование.

Мимо проходила воспитательница.

— Валечка!— позвала я.— Я там привезла фрукты. Можно я сама покормлю дочку, они мытые? — попросила я, заискивающе улыбаясь.

— Конечно,— сказала Валя.— Только вы никуда отсюда не выходите. Я сама вам их принесу. А то врач, говорят, на соседней даче. Может и к нам заглянуть.

— Ну, как ты поживаешь? — спросила я Настеньку, когда Валя ушла.

— Хорошо,— автоматически ответила она.

— С кем дружишь?

— С Мишей,— все так же бесцветно ответила она, махнув рукой на мальчика, который все это время вертелся возле нас.

Пришла воспитательница и протянула мне два пакета.

— Это ваши? — спросила она, положила их на крыльцо и быстро ушла за дом.

Я усадила Настю на колени и взялась за пакеты. Они были почти пустые. Я посмотрела надпись. Это были мои. Внутри одного лежало пять абрикосов, в другом — две груши. «Наверное, они уже высыпали фрукты в вазы,— догадалась я,— а мне дали только эти, чтобы я не перекормила дочку».

Я вытащила абрикосы и один дала Настеньке. Это были самые крепкие, даже еще не очень спелые абрикосы.

«Как глупо,— подумала я,— надо было бы дать самые спелые, а эти могут еще полежать».

Но тут я вдруг поняла, что те, спелые абрикосы, и другие фрукты, Настеньке вообще не дадут, их просто нет, их украла нянечка.

«Что делать?! Пойти и сказать? Но тогда нянечка возненавидит Настю и будет мстить ей грубым обращением».

Я чуть не плакала от собственного бессилия...

...Дочка сидела у меня на коленях и молча, с беспокойным, озабоченным лицом ела абрикосы.

Вокруг нас ходил все тот же мальчик и завистливо смотрел на фрукты.

Я взяла последний, самый неспелый абрикос и протянула ему. Он живо схватил его. Но Настенька перехватила руку мальчика и стала отнимать. Он молча сопротивлялся, насуплено глядя на меня.

— Ну, Настенька, нельзя же быть такой жадной. Мальчику тоже хочется. А тебе вот еще и груша.

Помедлив, она выпустила его руку и взяла грушу.

С чувством страха и даже неприязни смотрела я на звериную жадность, с которой моя дочь поедала фрукты.

Вскоре появилась Валя.

— Врач и заведующая уже уходят с соседней дачи и собираются идти к нам,— и, хотя она старалась говорить спокойно, в голосе ее была тревога.

Пока Валя говорила это, Настенька залезла ко мне на колени, обхватила плечи руками, уткнулась лицом куда-то в шею и замерла.

Она умоляюще посмотрела мне в глаза.

Теперь это было вполне сознательное, человеческое выражение. Теперь она вспомнила меня вполне.

Потом она опустила глаза и хрипло, требовательно сказала:

— Не уходи.

— Нельзя же, лапонька, тетю Валю будут ругать, если я не уйду.

Я хотела сказать, что еще скоро приеду, но это была бы неправда, потому что впереди было еще больше двух месяцев лета, а родительские дни в этих яслях врач запретила.

Дочка снова припала ко мне. Теперь она уже не прижималась, а молча и упорно давила и толкала меня назад, словно хотела прилепить к крыльцу.

Удивляясь ее силе, я повалилась на ступеньки и улыбнулась, постаралась выпрямиться.

Но она не пускала меня, навалившись всей тяжестью своего тельца и держась за верхние ступеньки.

— Ну, Настенька, перестань,— сказала я с досадой. Для нее это уже была игра, а я чувствовала себя, как на иголках.

В этот момент с побелевшим лицом опять появилась Валя.

— Вы еще не ушли?! А они уже у калитки. Теперь вам придется лезть вон в ту дыру. Скорее!

Ее слова подействовали на меня, как удар хлыста. Я вскочила и рывком оттолкнула от себя Настю. Не удержав равновесия, она шлепнулась на ступеньку и слегка ударилась головой о стенку.

Она сидела на ступеньке и, откинувшись к стене, жалобно смотрела на меня, протягивая ручки.

Она понимала, что я это сделала нечаянно, и знала, что сейчас я должна подойти и успокоить ее.

— Ну что же вы стоите?! — совсем потеряв терпение, зло прошипела Валя.— Лезьте скорее!

Не оглядываясь, я бросилась к дыре.

— Мама! Мама! — громко закричала дочка, напоминая мне о себе.

Царапая лицо и руки, я пробиралась сквозь заросли чужого сада и слышала рыдания своей дочери. Нет! Это были даже не рыдания, а крик смертельно раненной маленькой души, навсегда теряющей веру в любовь своей матери, в защищенность от враждебного мира.

Потом я бежала по дороге к станции, мотаясь из стороны в сторону, и не могла вытряхнуть из себя этот отчаянный крик.

Я знала, что совершаю преступление. Я собственными руками ломала что-то в душе своего ребенка, ломала навсегда. И это было так страшно, что я оборонялась от этого чувства — оборонялась трезвым, здравым смыслом.

...Всю неделю я жила в тревожном ожидании субботы. Я не могла уйти с работы в середине недели, потому что два года искала работу, а сейчас шел мой месячный испытательный срок.

Когда в субботу я приехала на дачу, Валя сказала мне:

— Знаете что, вы лучше совсем не приезжайте. Вы не представляете, как ваша девочка переживала тогда, после вашего отъезда. Три дня она вообще молчала и не спала ночи. Подойдешь к ней, а она опустит голову, и пальчики теребит, и ничего не отвечает. Просто смотреть больно, как она страдает. Я даже сама чуть не плакала.

Я знала... Но я не могла ее забрать. Это была та самая осознанная необходимость, которую почему-то называют свободой.

ОТ РЕДАКЦИИ

Около 250 тысячам ребятишек в нашей стране «посчастливилось» проводить лето на дачах детских садов и яслей. Почти 900 тысяч наших маленьких граждан круглый год посещают круглосуточные детские дошкольные учреждения. Хорошо ли им живется?

Хорошо ли живется их мамам, если вынуждены они отрывать от себя ребенка?

В разгаре лето. Время, когда мамы, будучи в отпуске, могут, наконец, пообщаться со своими детьми. Поехать вместе в благоустроенный пансионат...

Сколько женщин воскликнут сейчас с негодованием: где, где они, эти благоустроенные пансионаты, где отпуска в летнее время? А действительно, есть ли у матерей подкрепленное законом право брать свой очередной отпуск тогда, когда удобно им? Много ли пансионатов, домов отдыха, где можно отдохнуть с детьми? Увы...

...А 1 сентября дети в школах пишут обычно сочинение на тему «Как я провел лето». Считается, что это радостные, веселые сочинения. А родители — мамы и папы,— что бы они написали по этому поводу?