Художник Перов

В какой сельской гостинице не висит репродукция «Охотники на привале»? Кто не помнит по школьным учебникам трех учеников-мастеровых впряженных в санки с обледеневшей бочкой,— знаменитую «Тройку»? Кому не мелькнули в бесчисленных календарях «Сельский крестный ход на пасхе» и застывшие в безысходной печали «Старики-родители на могиле сына»?

Если бы к живописи в нашей общеобразовательной школе относились с тем же почтением, как и к литературе, имя автора этих картин произносилось бы на уроках с таким же благоговением, как имена Некрасова и Белинского. Первый биограф Перова писал: «Это Гоголь и Островский. Достоевский и Тургенев русской живописи, соединенные вместе».

Многие миллионы репродукций размножили несколько шедевров художника — благо несомненное, и в то же время как бы стерли их первозданность. Перов привычен с детства, как сказки Пушкина. Привычка же слишком часто убивает чистоту восприятия: в этом смысле поэтическому спору повезло больше — на слово не поставишь раскаленный утюг, в него не выстрелишь из рогатки, слово не так манит кондитеров («Лунная ночь на Днепре» и «Березовая роща» Архипа Ивановича Куинджи на коробках с конфетами — зачем?). Кто видит сейчас в тех же самых «Охотниках на привале» мучительное желание художника сменить гнев и тоску прежней своей палитры на так и не обретенную гармонию природы и человека?

Когда Василию Григорьевичу предложили написать автобиографию для публикации в журнале, он ответил: «Участвовать в составлении оной положительно отказываюсь, потому что нахожу это для себя как-то странным, да я уверен, что то же самое будет казаться и другим, и если меня не осмеют и не обругают публично, то это будет какая-то случайность...»

Не мальчик писал это, не желторотый ученичок. Было ему в это время уже сорок три года (всего пять лет жизни осталось) и все главное успел сделать, был и профессором и академиком, был признанным «папой московским» Товарищества передвижников был совестью и болью России.

Он не выдумывал себе псевдонима: Перовым назвал его благодушный дьячок, первый его учитель, удивленный его прекрасным почерком. Тобольский прокурор Григорий Карлович Криденер женится на его матери, но для церкви и общества Василий Григорьевич так и останется подозрительным «дитем любви», рожденным до брака. Барон Криденер, древний лифляндский род, грозная и выгодная служба — мыльные пузыри: барон без поместий, род без наследства, служба без связей и мздоимства, к тому же вскоре потерянная за вольнодумство и честность. А без мыльных пузырей вот что: беднеющий чиновник Григорий Криденер полюбил юную вдову: в шестнадцать лет она родила будущего художника. Несмотря на бедность, жили, видимо, весело и дружно: в 82 года барон в последний раз станет счастливым отцом и проживет еще десять лет, мать Перова — «женщина из простых» — умрет в 95 лет, да и то от холеры. Такая вот крепкая порода.

Отец теперь служит управляющим имениями: вместе с литературой и музыкой перед Перовым открывается мир русской деревни, который навсегда останется для художника и бедой и спасением.

Тобольск — Арзамас — Москва. Кажется, что ему недолго учиться в Училище живописи, ваяния и зодчества — семья не может помочь ни полушкой. Дальняя родственница, смотрительница женского приюта, прячет у себя семнадцатилетнего парня, но умирает она — и нет крыши над головой в прямом и жутком смысле слова. Кажется, что искусство поманило, посмеялось и бросило, и отлетела муза к более достойным. А кому жаловаться? На что? У предшественников еще круче было. Какой огромный талант Тропинин, а до старости оставался крепостным. А Федотов только восемь лет жизни смог отдать искусству. Оставался Перову один путь — идти в учителя рисования. (Тридцать пять лет отрабатывал пенсию учителя рисования блестяще одаренный Шмельков — все свободы ждал: дождался ее, убедился, что истлел в душе жар и сжег созданное когда-то в юности.) Перов пишет портреты учителей рисования — как кресты над собственной могилой.

Однако ему суждена была другая участь. Одним из основателей московского училища был опальный декабрист М. Ф. Орлов. Столица — далеко, московские нравы здесь попроще. Блистательному и холодному Петербургу с его Академией художеств и императорскими стипендиями и в дурном сне не привиделся бы такой состав учеников: бывший монах, крепостной, подмастерье — нищая, веселая разночинная и вовсе бесчинная Россия, потянувшаяся к искусству, чтобы дерзко, но и бережно и ответственно принять его из дряхлеющих рук дворянского сословия.

Таланту не диво появиться на свет, диво — выжить. И лучше других понимали свой долг перед завтрашней Россией и бывший декабрист, и молодые профессора. Возможно, не раз повторяли они заповедь античного мудреца Сенеки: «Вот требование, предъявляемое к человеку: он должен быть полезен максимально многим людям: если это невозможно, то хотя бы немногим: если и это невозможно, то, по крайней мере своим ближним: если даже и это невозможно, то самому себе». Так вот, преподаватели разобрали по своим домам самых бедных учеников — и так был спасен Перов, и так будет спасать он сам, когда, в свою очередь, станет профессором этого училища.

Крестным отцом его был живописец Егор Яковлевич Васильев, он же дал Перову рекомендательное письмо к Рамазанову, педагогу Академии художеств: «Добрейший и уважаемый Николай Александрович, обстоятельства принудили Перова приехать в Питер, так научите и помогите ему, как устроить дела свои, он ведь молодец, умный и благородный малый, полюбите его, Вы как начальник его, то порекомендуйте к кому найдете нужным, прикажите ему почаще приходить к Вам, это лучше будет, чтобы не забулдыхался, да в Эрмитаж, чтобы каждый день ходил, да чтобы и не застрял долго в Питере, потому что ему нужно работать и учиться, так Вы этак покомандуйте им».

Забудешь ли такое? И есть ли более надежный щит против любых последующих невзгод: чего-чего, а уж напасти отсыплет Перову судьба самой щедрой рукой. И не такое ли начало взваливает на плечи и душу добровольную, но тяжкую ношу ответственности перед учителями и делом, которому служишь...

В 28 лет он создает свой первый шедевр «Сельский крестный ход на пасхе». Он не был атеистом, но был талантлив и безупречно честен к себе, времени и народу, и пьяное, грубое, грустное шествие втянуло в себя попов и мужиков, жен и мужей, сытеньких и тут же одуревших с голодного-то брюха... Это была Россия задуренная, зашельмованная: лишь боль художника не дала картине превратиться в беспощадную и злую карикатуру. Перов собирался тогда в заграничную командировку, но, как едко заметил современник, «Перову вместо Италии как бы не попасть в Соловки».

Все-таки он попал и в Италию и во Францию и из Парижа сообщил в Академию, пенсионером которой был: «Осмеливаюсь покорнейше просить о позволении мне возвратиться в Россию. Изучение страны чужой я нахожу менее полезным, чем по возможности изучить и разработать бесчисленное богатство сюжетов, как в городской, так и в сельской жизни нашего отечества. Имею в виду несколько сюжетов из русской жизни, которые я бы исполнил с любовью и сочувствием...»

О каких же сюжетах думал он с любовью и сочувствием? Через несколько месяцев после возвращения Перов едет на ярмарку е Нижний Новгород и, порядочно насмотревшись на новых хозяев жизни, пишет «Приезд гувернантки в купеческий дом». Пройдут годы, и против сюжета в живописи восстанут многие художники и теоретики: сюжет, мол, делает живопись служанкой литературы. Потом и эти споры затихнут, а Перов останется. Потому что не сюжет («жанром» называют его живописцы) принес Перов в искусство, но правду, а это такая нерастворимая составная искусства, которая не устаревает никогда.

В 33 года он создает «Тройку» (ученики-мастеровые везут воду)... Однажды Василий Григорьевич встретил на улице крестьянку с сыном-подростком и уговорил ее, чтобы она разрешила сыну позировать для его будущей картины — в «Тройке» не хватало коренника. Через несколько лет эта женщина разыскала знаменитого живописца и рассказала то, что осталось отрезанным рамой картины. Сын ее, отданный в подмастерья, зачах в городе, умер, и теперь она пришла, чтобы выкупить ту картину на крохи, собранные в течение нескольких лет. Не знала она, что «Тройка» куплена собирателем картин Третьяковым и с открытием галереи будет принадлежать всем матерям России.

Любимым писателем юности художника был Гоголь. Как восторженно повторяли они в училище его святые слова: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься?.. Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа». Но в тридцать три пора держать свой личный ответ. «Тройка» потрясла Россию. За такие вот полотна он и был назван «поэтом скорби». Перов не обличал, желчно или высокомерно, презрительно или рыдающе, он печалился вместе с народом, он горевал с ним. Вот почему он застрахован от забвения; разве может устареть, правда, сострадание, печаль и тоска?

Тяжко, натужно шевелится змея «Крестного хода на пасхе», с неимоверным трудом преодолевает препятствие пригорка «Тройка», кажется, еще мгновение, и ледяная бочка увлечет детей назад, вниз, в темноту и холод. Угрюмы колдобины и дороги России. И самая печальная и невозвратная из них — в «Проводах покойника» (Похороны крестьянина).

Искусствоведы до сих пор отмечают скупость. даже бедность его палитры, удивляясь, однако, результатам, которых он добивался. Но вот писатель Григорович, автор «Антона-Горемыки». припомнил его «Похороны»— и никто лучше не рассудил: «Перед нами сани с женщиной и детьми, видна только спина женщины. Как сделал художник, мы не знаем,— это тайна его высокого таланта, но, глядя на эту одну спину, сердце сжимается, хочется плакать».

Дети еще не до конца понимают всю степень горя и отчаяния, и поэтому есть еще силы взглянуть на их лица, но кто посмеет встретить взгляд вдовы, кто его выдержит? Потому и спина: от деликатности и целомудрия при встрече с горем, от невыносимости его. В 35 лет Василий Григорьевич напишет одну из лучших своих картин — «Последний кабак у заставы», и мы опять не увидим лица крестьянки, укутанной платком, тоской и зимним мерклым светом. Высочайший, тончайший мастер портрета вдруг как бы отступил перед неизмеримостью задачи. Стоит телега перед кабаком, и будто сам путь кончился. Нет пути, некуда ехать.

Отрадой было предложение Павла Михайловича Третьякова создать галерею портретов выдающихся умов страны. Все портреты, созданные кистью Перова, хороши, но один, без сомнения, гениален. Портрет Федора Михайловича Достоевского. Перову в это время было около сорока, Достоевскому — пятьдесят. Художник уже создал «Последний кабак», писатель работал над «Бесами», самым мрачным своим романом. Дорога раздумий художника как бы споткнулась о заставу и кабак; писатель вынес в эпиграф «Бесов» строки Пушкина: «Хоть убей, следа не видно, Сбились мы, что делать нам? В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам...»

Казалось бы, встретились два отчаяния, два мрака. Но не об этом портрет, не об этом! Тяжелое размышление согнуло плечи писателя, но размышление могучее, такое, которое в результате творит, а не разрушает. Этот огромный мужицкий лоб, эти прекрасные, нервные руки творца... Этот взгляд, целиком погруженный в себя, в кипящие внутренние миры, в самозарождение новых миров. Последняя великая победа Перова.

В рассказах художника Василий Григорьевич не однажды упоминает о постоянно преследующем его образе. То один, то другой герой его рассказов рассматривает прирученную птицу, которой решил дать волю. «...Куда ей лететь, отвыкшей от свободы и лесной привольной жизни, с онемевшими до одеревенения когда-то резвыми, как мысль, крылышками». Образ обманутой реформой 1861 года России, когда дали крепостным вольную без воли, поманили счастьем без земли... Образ художника, остановившегося у черты, за которой сострадательная печаль переходит в отвращение перед существующим.

Теперь он ищет успокоения в идиллическом примирении с природой («Птицелов», «Охотники на привале»), а нет гармонии в себе; в исторических сюжетах (семилетняя работа над циклом картин о Пугачеве), но нет уверенности в жестокой правоте народного вождя; в религиозных аллегориях («Христос в Гефсиманском саду») — все это хуже того, что он делал раньше, и первым понимает это он сам.

С тем большей страстью отдается он преподаванию, и ученики боготворят его. Перед ними великий мастер и великий человек. Одаренный могучей наследственностью, в сорок восемь он кажется стариком. Внезапно умирает жена и двое старших детей, он шатается, но еще держится. Еле спасшийся в детстве от оспы, он теперь не уберегся от чахотки.

Декабрист Орлов основал училище, училище пригласило Васильева, Васильев спас Перова, теперь пришел его черед спасать следующее поколение. На подвижниках, а не на меценатах держится русское искусство (впрочем, лучшие из меценатов — тоже подвижники. Фабрикант Третьяков десятилетиями не вылезал из одного сюртука и выкуривал — из экономии — одну сигару в день; зато мог «отбить» картину у великого князя). И еще была могучая опора, которой не знало ни одно предыдущее поколение русских художников,— Товарищество передвижников: единомышленники и друзья. Жаль, что укрепился в истории технический термин («передвижники» — организаторы и участники передвижных выставок), куда как лучше, точнее, необходимее звучало — Товарищество! Как уже сказано, Василий Григорьевич был их «московским папой» — тут уж речь шла не только о спасении той или иной отдельной живой души, но о выявлении, кристаллизации целого пласта отечественного искусства — демократического и страстного. Однако Перов чуть ли не первым и выходит из Товарищества. Что же — крушение? И нет прямых учеников, и молодые поколения: учась у него, рассматривают какие-то иные горизонты...

Все так. Все не так. Третьяков увозит больного художника к себе на дачу, но Перову неймется; он уходит от друзей, чтобы-умереть в больнице на руках младшего брата; было ему 48 лет. Неспокойно, видно, умирал. Его, профессора и академика, награжденного золотыми медалями всемирных выставок, его, картины которого покупал сам Третьяков, забывала публика и все чаще ругала критика. Вторую жену и сына ждала бедность. Они будут жить на благотворительные подаяния. Откуда ему было знать, что хоронить его выйдет вся Москва, что ученики пронесут его гроб на руках по столь любимым им улицам Москвы и успокоится он среди надгробий Данилова монастыря — рядом с Хомяковым, Языковым, Гоголем... Венок от младшего класса училища несли Рябушкин и Миша Нестеров.

Пройдут годы и годы, взойдет звезда Михаила Васильевича Нестерова, и никто из критиков не будет считать его учеником Перова. Никто, кроме него самого. На склоне своей жизни Нестеров скажет:

«Сам Перов не был сильным рисовальщиком, не давались ему и краски, которые мы уже начинали видеть у молодых Сурикова, Репина, В. Васнецова. Не в этом была сила и значение В. Г. Перова. Была она в проникновении в тайники души человеческой, со всеми ее радостями и скорбями, с чудесной правдой и гибельной кривдой. Его большое сердце болело за всех и за вся. Перов сделал свое дело: он написал людей, осквернявших родину своим существованием, а мне досталось писать тех русских людей, которые жили согласно с честью и умерли с чистой совестью перед родиной...»

Не будь Перова — кто бы принял плевки на душу свою?

Искусство, говорил своим ученикам Василий Григорьевич, не в классах училища, но в самой природе, в жизни, не позирующей перед вами на пьедестале, а текущей быстро, неудержимо, как горный ручей.

Чтобы быть высоким художником, неоднократно повторял он, нужно воспитать ум и сердце.

А только ли к художникам относятся эти простые и благородные истины?