Перекличка судеб.
Бывают странные сближения... А. С. ПУШКИН
Мы постоянно убеждаемся: большинство животрепещущих проблем возникло не сегодня. Они уходят корнями в далекое прошлое, незримыми нитями связанное с настоящим. В одно время жили два незаурядных человека — Александр I и Павел Иванович Пестель, знали друг друга и оба пытались найти решение проблемы, которую поставила перед человечеством Великая французская революция: как добиться радикальных социальных преобразований и обновления общества, сохраняя контроль над революционным процессом, предотвращая ужасы террора, гражданскую войну и конечное торжество военного деспотизма? Как России догнать Европу, не рискуя породить новую пугачевщину — по выражению Пушкина, «русский бунт — бессмысленный и беспощадный»?
Непросто понять сегодня этих людей. Мы довольно долго воспринимали социальные революции только как «локомотивы истории» (К. Маркс) и «праздник угнетенных и эксплуатируемых» (В. И. Ленин), оставляя в тени ту цену, которую платило за них человечество, забывая, что революция означает «огромные жертвы для класса, который ее производит» (В. И. Ленин). Любое сомнение в целесообразности понесенных потерь квалифицировалось как политическая незрелость, а мысли о возможности исторической альтернативы объявлялись еретическими.
Восприятие Французской революции современниками было качественно иным, нежели в наши дни: она оценивалась в контексте совсем иной культуры. На рубеже XVIII—XIX столетий впервые появились сомнения в целесообразности ускорения хода истории за счет социальных революций.
«Вы, будучи знакомы всем философам нашего века: Вольтеру, Руссо, Рейналю и грубому Дидро, почерпнув не из сочинений их, но в беседах, где образ мыслей живее виден... вразумите меня постигнуть, как могли они, столь знаменитые разумом люди, возбуждая народы к своевольству, не предвидеть пагубные следствия для народа? Как могли они не предузнать, что человек может быть премудр, но человеки буйны суть». П. С. Потемкин — И. И. Шувалову.
В конце 1816 года Николай Тургенев прочел книгу о Французской революции и якобинском терроре, свои впечатления он записал в дневник: «...мне даже гадко стало сие чтение, и почти сделалось как будто тошно. Какие уроки потомство может почерпнуть из сих ужасных происшествий Фр. революции? Я думаю, никаких, ибо все это так дурно, так бессмысленно, так скверно, так ужасно, что ни к чему для потомства, ни для современников служить не может».
В это время еще «все восставали против Революции, и я сам всегда против нее восставал»,— признавался впоследствии П. И. Пестель. Шел поиск исторической альтернативы. Поиск, в России особенно напряженный. Абсолютная монархия и крепостное право, феодальные пережитки и сословное неравенство превратились в анахронизм. Их полное и скорейшее уничтожение стало исторической необходимостью и требованием времени.
Александр I был одним из наиболее образованных людей своего времени и прекрасно осознавал необходимость и неизбежность проведения реформ в России. Это понимание причудливо сочеталось в нем с боязнью дворянской инициативы; постоянные жалобы на отсутствие людей для осуществления преобразований («некем взять») сопровождались последовательным удалением от царя тех, кто действительно независимо мыслил. Александр I, по словам декабриста Д. И. Завалишина, «...терпеть не мог популярных людей, желая один быть исключительно популярным, не любил и никакой репутации, независимой от его благоволения».
Царь хотел совместить разнородные и противоречивые требования «духа времени». Искреннее желание дать России конституцию он сохранил до последних дней. Но это не мешало создавать военные поселения и искать образец политической системы в армейской дисциплине и организации. «Самое ограничение произвола у него выходило произволом же. Это был носитель самодержавия, себя стыдившегося, но от себя не отрекавшегося»,— таково мнение В. О. Ключевского.
3 мая 1816 года состоялся разговор царя с флигель- адъютантом полковником Павлом Киселевым, который объехал ряд губерний России. П. Д. Киселев правдиво доложил обо всем, что видел, и осторожно высказал мысль о необходимости заменить ряд чиновников, берущих взятки, и осуществить некоторые частные реформы в государственном управлении. Ответ царя П. Д. Киселев записал: «Всего сделать вдруг нельзя; обстоятельства до нынешнего времени не позволяли заняться внутренними делами, как было бы желательно... Мы должны теперь идти ровными шагами с Европою; в последнее время она столько просветилась, что по нынешнему положению нашему оставаться позади мы уже не можем; но на все надо время, всего вдруг сделать нельзя; уменьшать злоупотребления, конечно, должно, но один всего не успеешь сделать, помощников нет, кругом видишь обман... Я знаю, что в управлении большая часть людей должна быть переменена, и ты справедлив, что зло происходит как от высших, так и от дурного выбора низших чиновников; но где их взять? Я и 52-х губернаторов выбрать не могу, а надо тысячи... Чем платить? ...Вдруг всего не сделаешь, помощников нет. Я знаю, что способы есть чрезмерные. Россия может много, но на все надо время».
В словах царя о нехватке помощников много лицемерия. Он никогда не любил искать сподвижников, не умел их находить и не мог с ними надлежащим образом обходиться.
По словам историка С. Б. Окуня, Александр I напряженно искал концепцию феодального абсолютизма, которую можно было бы с успехом противопоставить идеям буржуазной революции. «В отличие от других стран, у нас революционным является правительство, а консервативной — нация» (П. А. Вяземский).
В 1836 году Пушкин, полемизируя с «Философическим письмом» Чаадаева, утверждал: «Надо было прибавить (не в качестве уступки [цензуре], но как правду), что правительство все еще единственный Европеец в России [и что, несмотря на все то, что в нем есть тяжкого, грубого, циничного]. И сколь бы грубо [и цинично] оно ни было, только от него зависело бы стать во сто крат хуже. Никто не обратил на это ни малейшего внимания». Тем более справедлива эта мысль применительно к царствованию Александра I, особенно к его первым двум десятилетиям. «Нет никакого сомнения, что Александр I вплоть до 1820 г. ...чувствовал вокруг себя влияние Французской революции... В 1801—1820 гг. российское самодержавие пыталось создать новую форму монархии, юридически ограничивающую абсолютизм, но фактически сохраняющую единоличную власть государя» (Н. М. Дружинин).
Царь не исключал потенциальную возможность альтернативного хода истории, в результате которого ему пришлось бы из монарха самодержавного стать монархом конституционным. Предполагая, что в России может произойти революция, он хотел к ней заранее подготовиться. Правительство выступало как инициатор целого ряда прогрессивных начинаний, был разработан проект конституции — Государственная уставная грамота (1818—1820 гг.), в обстановке строжайшей секретности граф Аракчеев подготовил проект отмены крепостного права, который предусматривал не только личное освобождение, но и наделение крестьян землей. Правительство начало заниматься этими вопросами раньше членов тайных обществ, и какое- то время работа над конституционными проектами шла параллельно.
«В 1816-м или 1817-м году — писал в своих показаниях П. И. Пестель — ... (я) слишком еще отдаленным считал время начатия Революции и необходимым находил подготовить наперед План Конституции и даже написал большую часть Уставов и Постановлений, дабы с открытием революции новый порядок мог сейчас быть введен сполна...» Это был поиск средств, которые позволили бы предотвратить «ужасные происшествия, бывшие во Франции во время революции». На протяжении всего девятнадцатого века лучшие умы человечества решали проблему, как добиться коренных социальных преобразований, либо совсем не прибегая к насильственным методам, либо избегая крайностей и злоупотреблений «царства террора». Иными словами, шли поиски «розы без шипов». Александр I пытается доказать современникам: «законно-свободные учреждения» могут быть введены в стране «по манию царя».
Из речи Александра I 15 (27) марта 1818 года на открытии первого Сейма Царства Польского:
«Вы призваны дать великий пример Европе, устремляющей на вас свои взоры.
Докажите вашим современникам, что законно-свободные постановления (les institutions liberates), коих священные начала смешивают с разрушительным учением, угрожавшим в наше время бедственным падением общественному устройству, не суть мечта опасная, но что, напротив, таковые постановления, когда приводятся в исполнение по правоте сердца и направляются с чистым намерением к достижению полезной и спасительной для человечества цели, то совершенно согласуются с порядком и общим содействием утверждают истинное благосостояние народов. Вам предлежит ныне явить на опыте сию великую и спасительную истину».
Павел Иванович Пестель рассуждает так: если во Франции «большая часть коренных постановлений, введенных революциею, были при реставрации монархии сохранены и за благие вещи признаны», то «революция, видно, не так дурна, как говорят, и... может даже быть весьма полезна». В справедливости этого вывода его укрепляет следующее суждение: «те государства, в коих не было Революции, продолжали быть лишенными подобных преимуществ и учреждений». Но как же быть с «ужасными происшествиями», которые были во Франции, где отыскать средство, чтобы избежать их в России? Пестель видит выход в диктатуре Временного Правления, ибо только она способна оградить страну от междоусобной войны.
Из показаний Пестеля в Следственной комиссии:
«...я сделался в душе республиканец и ни в чем не видел большего благоденствия и высшего блаженства для России, как в республиканском правлении. Когда с прочими членами, разделяющими мой образ мыслей, рассуждал я о сем предмете, то представляя себе живую картину всего счастья, коим бы Россия, по нашим понятиям, тогда пользовалась, входили мы в такое восхищение и, сказать можно, восторг, что я и прочие готовы были не только согласиться, но и предложить все то, что содействовать бы могло к полному введению и совершенному укреплению и утверждению сего порядка вещей, обращая притом же большое внимание на устранение и предупреждение всякого безначалия, беспорядка и междоусобия, коих я всегда показывал себя самым ревностнейшим врагом».
Для царя сильная самодержавная власть — гарантия того, что удастся обойтись без неконтролируемых издержек революции, избежать ее «ужасов». Для Пестеля диктатура Временного Правления — наиболее эффективное средство «полного введения, совершенного укрепления и утверждения» республики в России, а также залог устранения и предупреждения «всякого безначалия, беспорядка и междоусобия .
***
«Императору нравились внешние формы свободы, как нравятся красивые зрелища; ему нравилось, что его правительство внешне походило на правительство свободное, и он хвастался этим. Но ему нужны были только наружный вид и форма, воплощения же их в действительности он не допускал. Одним словом, он охотно согласился бы дать свободу всему миру, но при условии, что все добровольно будут подчиняться исключительно его воле».
Князь Адам Чарторыйский «В политике Александр I тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, и фальшив, как пена морская». Лагербиелке, шведский посол в Париже «Александр умен, приятен, образован. Но ему нельзя доверять: он неискренен; это истинный византиец... тонкий, притворчивый, хитрый». Наполеон Бонапарт
Отмеченная многими современниками двойственность Александра I останется для нас неразгаданной тайной, если, исследуя его царствование, мы будем останавливаться только на событиях состоявшихся и не станем учитывать альтернативных. Желая сохранить власть и упрочить свое положение на троне, который он занял в результате дворцового переворота, царь долгие годы проводил гибкую политику и был постоянно готов к осуществлению любых, иногда диаметрально противоположных, преобразований. Осуществляя реформы или провозглашая их проведение в близком будущем. Александр всегда был склонен к неожиданной и резкой смене правительственного курса в сторону реакции.
Почти столь же противоречива в восприятии современников личность Пестеля «Я виделся с Пестелем один раз... Заметив в нем хитрого честолюбца, я уже более не хотел с ним видеться... Пестель человек опасный для России и для видов общества».
Из показаний К. Ф. Рылеева «Обладая замечательным умом, даром слова и в особенности даром ясно и логически излагать свои мысли, он пользовался большим влиянием на своих товарищей по службе и на всех тех, с кем он был в коротких отношениях... Но при всем уме своем Пестель имел также недостатки. Желание подчинить своим идеям убеждения других было одним из них. Кроме того, он часто увлекался и в серьезных политических разговорах доходил до крайних пределов своих выводов и умозаключений... Нельзя также не упомянуть здесь о том, что он не имел способности внушать к себе полного доверия...
Исключая этих недостатков, я не знаю, в чем можно было упрекнуть Пестеля. Сколь я ни припоминаю теперь его поведение... я не нахожу ничего такого, в чем его можно было бы обвинить... он действовал прямо, честно, без всякой задней мысли в отношении себя... Как член же общества, как деятель политический, в первый раз, задумавший в России общественный переворот не в пользу лица, а в пользу народного блага — он... был, по моему мнению, вполне безукоризнен».
Из показаний Н. В. Басаргина В 1820 году Александр I санкционирует создание военной полиции при штабе Гвардейского корпуса и, не скупясь, отпускает требуемую (довольно значительную!) сумму. К концу его царствования шпионство в государстве, по словам хорошо осведомленного современника, уже «очень велико». Даже граф Аракчеев — «всей России притеснитель» — находится под полицейским наблюдением. В Петербурге «тройная полиция»: у военного генерал-губернатора, министра внутренних дел и командира Гвардейского корпуса имеются свои секретные агенты. Кроме того, полиция есть у Аракчеева, а у царя — личные осведомители.
Пестель, работая над окончательной отделкой текста «Русской Правды», набрасывает небольшую заметку о количестве жандармов, необходимых для поддержания диктатуры Временного Верховного Правления. Весьма характерно движение мысли Пестеля: число жандармов по последнему варианту возрастает более чем вдвое по отношению к первоначальной цифре. Временному Верховному Правлению потребуется огромный жандармский корпус: в городах — 50 тысяч, на периферии — 62,9 тысячи, а всего 112,9 тысячи жандармов. Для сравнения укажем, что во времена Николая I по состоянию на 5 июля 1835 года в списках корпуса жандармов значилось: «генералов — 6, штаб-офицеров— 81, обер-офицеров— 169, унтер-офицеров— 453, музыкантов— 26, рядовых— 2940, нестроевых— 175, лошадей строевых— 3340». Всесильное Третье отделение, которому подчинялся корпус жандармов, даже в 1861 году насчитывало всего 32 человека и, по мнению Н. Я. Эйдельмана, «не имело больших штатов и было организацией сравнительно примитивной». Итак, по выкладкам Пестеля, получалось, что создание корпуса жандармов есть одна из «приуготовительных или переводных мер», необходимых для введения нового республиканского порядка, «дабы Государство не подвергалось беспорядкам, волнениям и превращениям, которые вместо улучшения могли бы только ввергнуть оное в гибель». Причем для избежания реставрации ига «Самовластья и Беззакония» жандармов требовалось в тридцать раз больше, чем впоследствии их фактически понадобилось николаевской «фасадной империи» для надежной охраны власти этого ига от возможных революционных потрясений.
Но на этом удивительные сравнения не заканчиваются. 1 августа 1822 года Александр I издал указ, запрещающий всем лицам, находящимся на государственной службе, вступать в ряды тайных обществ. Масонские ложи были закрыты. Все военные и чиновники дали подписку, что не являются членами тайных обществ. Примерно в это же время Пестель писал в «Русской Правде»: «Всякие частные общества, с постоянной целью учреждаемые, должны быть совершенно запрещены — хоть открытый, хоть тайныя, потому что первые бесполезны, а последние вредны».
После наполеоновских войн Александр I сделал попытку нейтрализовать отставание России от Европы ее военным превосходством. В руках царского самодержавия это был единственно возможный способ ослабить революционизирующее воздействие Европы на Россию. В 1822 году на конгрессе Священного союза в Вероне Александр, по словам декабриста А. В. Поджио, «торжественно заявляет, Господь ему вверил 800 000 штыков, конечно, для умиротворения Европы...». Под умиротворением царь понимал подавление революционных движений. Военное превосходство давало возможность законсервировать существовавшие в России производственные отношения, выиграть время и ликвидировать или же смягчить непримиримый антагонизм между помещиками и крепостными крестьянами, не допустив ни вмешательства, ни революционизирующего влияния со стороны Запада.
По мнению Пестеля, России после победы революции необходимо начать несколько войн: «собственное ее благоденствие требует... округления ее границ». Наступательная внешняя политика должна защитить завоевания революции и примирить общественное мнение внутри страны с многолетней диктатурой («не менее десяти лет») Временного Верховного Правления. Пестель хочет направить разбуженную революцией политическую активность на решение внешних проблем, отвлекая народ от вопросов внутренней политики и укрепляя авторитарную власть. И именно центральной власти предстояло добиться «наибольшего благоденствия» для всего народа, безжалостно принося в жертву всемогущей и всепроникающей государственности частные интересы граждан.
Да, прав был Николай Михайлович Карамзин, говоривший: «те, которые у нас более прочих вопиют против самодержавия, носят его в крови и в лимфе».
***
Последние несколько лет царствования Александра I были тягостны как для страны, так и для ее самодержца, который неоднократно жаловался на чрезмерные тяготы власти и говорил о желании добровольно покинуть престол. Более того, начиная с 1822 года возникает и постоянно усиливается утомление от жизни, он становится очень религиозен.
Александр I — прусскому епископу Эйлерту (сентябрь 1818 года): «...Только с тех пор, как христианство стало для меня выше всего и вера в Искупителя сделалась ощутительною во всей силе, с тех пор — благодарение Богу! — мир водворился в душе моей.
...Человеческими усилиями ничего нельзя достигнуть... если Божественное Провидение нас не поддержит и не благословит».
Александр все время носит с собой конверт, с какими-то таинственными бумагами, нигде его не оставляет, собственноручно перекладывая из мундира в мундир. Когда же после смерти царя конверт вскрыли, там нашли текст двух молитв и несколько выписок из Священного писания. По словам язвительного и наблюдательного мемуариста Ф. Ф. Вигеля, «последние годы жизни александровой можно назвать продолжительным затмением». Царь испытал в эти годы сильнейшую горечь от утраты многолетних иллюзий: он понял, что ему не удалось отыскать концепцию феодального абсолютизма, которую можно противопоставить идеям Французской революции. Утопия не выдержала столкновения с реальной действительностью. В последние месяцы жизни он получал доносы Шервуда и Витта, в которых сила тайного общества была преувеличена в десятки раз.
Приведем одно интересное и малоизвестное свидетельство. Фрейлина императрицы графиня Шуазель-Гуфье вспоминала, что «...известие об этом заговоре сильно подействовало на государя... Он нарочно удалился из столицы для того, чтобы обсудить это дело на свободе, вдали от двора и влияний высокопоставленных лиц». По ее словам, во время болезни у Александра вырвались слова: «Чудовища! неблагодарные! я хотел только счастья их». Александр решил, что Россия находится накануне военной революции и гражданской войны, что страну ожидает весьма реальная перспектива испытать в ближайшем будущем все «ужасы» Французской революции.
Мысли о грядущей смерти не могли не посещать его в это время. Императрица Елизавета Алексеевна, жена Александра I, была смертельно больна. Отправляясь с ней в Таганрог, царь знал, что это их последнее совместное путешествие: дух смерти витал над царским домом. Смерть — это всегда подведение итогов.
За несколько дней до отъезда царя в Таганрог Н. М. Карамзин сказал ему: «Государь, Ваши дни сочтены, вы не можете более ничего откладывать и должны еще столько сделать, чтобы конец Вашего царствования был достоин его прекрасного начала». Александр понимал, что к подведению итогов не готов.
Всю свою жизнь он настойчиво уклонялся от ответственных поступков и поплатился за это. Он так и не сумел реализовать свою единственность в бытии в поступках, достойных, как его способностей, так и той власти, которая была у него в руках. В 1824 году он с горечью был вынужден признаться: «Славы для России довольно; больше не нужно; ошибется, кто больше пожелает. Но когда подумаю, как мало, еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце, как десятипудовая гиря. От этого устаю».
Поразительное совпадение! Аналогичные чувства испытал и П. И. Пестель: за полтора года до восстания он пережил глубокий и продолжительный идейный кризис. И. Д. Якушкин, который последний раз видел Пестеля в 1820 году, до конца жизни был убежден, что тот никогда не испытывал сомнений. Именно такой портрет вождя южан оставил он в своих воспоминаниях: «Пестель всегда говорил умно и упорно защищал свое мнение, в истину которого он всегда верил, как обыкновенно верят в математическую истину; он никогда и ничем не увлекался. Может быть, в этом-то и заключалась причина, почему из всех нас он один в течение почти 10 лет, не ослабевая ни на одну минуту, усердно трудился над делом Тайного общества. Один раз доказав себе, что Тайное общество — верный способ для достижения желаемой цели, он с ним слил свое существование».
После возвращения Пестеля летом 1824 года из Петербурга картина резко меняется. Добиться немедленного объединения сил Южного и Северного тайных обществ не удалось. Специальный съезд было решено созвать лишь через два года. Вначале 1825-го Пестель говорит Ивашеву, что хочет покинуть общество, и так объясняет свое решение Сергею Волконскому и Василию Давыдову: «Все это только мечты, которые нас погубят и ничего не произведут». Князю Барятинскому Пестель заявляет, что «тихим образом отходит от общества, что это ребячество, которое может нас погубить, и что пусть они себе делают, что хотят». Вера в возможность социальных преобразований при помощи военной революции, произведенной силами тайного общества, названа «мечтой». Дело всей жизни оказывается «ребячеством».
Время диктовало тему для размышлений. В январе 1820 года началась испанская революция, в июле — неаполитанская, в августе — португальская. Следующий год ознаменовался греческим национально-освободительным восстанием и революцией в Пьемонте. Бескровность испанской революции заставила многих задуматься и пересмотреть привычные представления. П. Я. Чаадаев так изложил свои мысли в письме к брату: «Революция, завершенная в восемь месяцев, при этом ни одной капли пролитой крови, никакой резни, никакого разрушения, полное отсутствие насилия, одним словом, ничего, что могло бы запятнать столь прекрасное дело — что вы об этом скажете? Происшедшее послужит отменным доводом в пользу революции».
Николай Тургенев, узнав о происходящем в Испании, 24 марта 1820 года делает в дневнике красноречивую запись: «Может быть, Гиспания покажет возможность чего-нибудь такого, что по сию пору мы почитали невозможностию». Невозможным считалось ускорить историческое развитие страны, ибо революция, совершая рывок вперед, платит за это потоками крови. И вот Испания показала: победа может быть бескровной и быстрой. Таков был первоначальный вывод членов тайного общества. Однако жизнь внесла коррективы в оптимистические прогнозы. Революции были подавлены войсками Священного союза. Воцарилась реакция. Трагические настроения охватили мыслящую часть русского общества.
На пасху 1825 года Пестелем овладели религиозные чувства. После пятилетнего перерыва он побывал у исповеди и святого причастия, стал читать религиозную литературу. Человек ясного, логического ума, он стремился отыскать в религии нравственную опору.
Летом Пестель узнает, что правительству известно о существовании тайного общества. Осенью духовная драма достигает апогея. Возникает фантастический план — принести царю повинную голову и, пугая Александра ростом рядов тайного общества и гражданской войной, убедить его даровать стране конституцию. Друг и однополчанин Пестеля Н. И. Лорер сумел отговорить его от этого шага. А ведь прежде сам Пестель крайне скептически относился к конституциям, дарованным монархами: «Государи всегда питают враждебное чувство к конституциям и думают, что оные, как тарифы, можно переменять по произволу».
Каким бы фантастическим ни казался нам сегодня этот план Пестеля, не будем забывать, что члены тайного общества в любой момент готовы были пойти на компромисс с царем. Впоследствии Пестель чистосердечно напишет в своих показаниях: «...ежели сам Государь подарит отечество твердыми законами и постоянным порядком Дел, то мы будем его величайшими приверженцами и сберегателями: ибо нам Дело только до того, чтобы Россия пользовалась благоденствием, откуда бы оное ни произошло, и в таковом случае готовы совершенно забыть о Республиканских мыслях».
В ноябре 1825 года умирает Александр I. Пестеля охватывает кратковременный приступ активности: он решает дождаться 1 января 1826 года, когда его Вятский полк должен заступить в караул в Тульчине, и начать активные действия: арестовать командование второй армией, а далее «уже действовать теми способами, коими бы овладеть могли». План этот не реализовался: 13 декабря 1825 года Пестель был арестован. Он предчувствовал подобный исход, но ничего не предпринимал: мысль о неизбежности гражданской войны его останавливала. «...Мне живо представлялась опасность наша и необходимость действовать, тогда воспламенясь, и оказывал я готовность при необходимости обстоятельств начать возмущение и в сем смысле говорил. Но после того, обдумывая хладнокровнее, решался я лучше собою жертвовать, нежели междоусобие начать, как то и сделал, когда в главную квартиру вызван был. А посему и не предпринимал никаких действий к приготовлению по полку. Сие есть совершеннейшая истина».
***
Последние минуты жизни Александра I были глубоко драматичны. Он утратил поддержку как консерваторов,
так и либералов и ясно это понимал. Только смерть могла развязать мучительный узел, и лейб-медик Вилие утверждал, что царь искал ее: заболев, отказывался принимать лекарства. Сохранилась зарисовка поэта Д. В. Веневитинова: мужик равнодушно взирает на похоронную процессию с гробом Александра I, проезжающую через Москву. «Результат общий: государь, встреченный на престоле с всеобщим вожделением, с единодушною, искреннею, беспримерною радостью, сопровожден в гроб едва ли не всеобщим равнодушием» — писал декабрист В. И. Штёйнгель.
Отблеск подлинного трагизма лежит и на последних месяцах жизни Пестеля. Получив приказ явиться в штаб армии, он поехал навстречу своей судьбе. У него в кармане был яд, купленный еще в 1813 году. Он мог разом покончить с ожидавшими его муками многомесячного следствия и позорной казни. Пестель поступил иначе.
Людям декабристской эпохи было присуще понимание единственности своего места в бытии и нравственной ответственности перед историей. Они страстно желали до конца реализовать свои способности, видя в этом человеческий и гражданский долг. Наиболее отчетливо суть такой жизненной позиции выразил их современник Е. А. Баратынский: «Совершим с твердостию наш жизненный подвиг. Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия...» Пестель, поняв во время допросов, что тайное общество разгромлено и более не существует, видел свой долг в том, чтобы рассказать потомкам о движении декабристов. Его следователи столкнулись не с подсудимым, желающим уменьшить свою вину и цепляющимся за жизнь, а с политическим деятелем. Он вещал от лица Истории. «Ничто не колебало твердости его» — утверждал протоиерей П. Н. Мысловский. По его воспоминаниям, Пестель во время многочисленных допросов «всегда отвечал с видимою гордостью и с каким-то самонадеянием». Разумеется, и у Пестеля были минуты уныния, и он умолял о пощаде, но не это определило его поведение во время следствия.
Дело Пестеля и его «Русская Правда» содержат огромное количество уникальных фактов и удивительных прозрений, трезвых предложений и утопических проектов, но не это делает их памятниками исторической мысли. Пестель оставил потомкам трагический рассказ о людях, стремившихся найти ответы на загадки, заданные человечеству революцией, и желавших, подобно Гамлету, «вправить вывихнувшийся сустав Времени».
Декабристы постоянно помнили о будущем суде истории и сообразовывали с ним свои действия в настоящем. Мысль о том, что после захвата власти можно будет легко изъять или даже задним числом переписать некоторые не очень лестные страницы, просто не приходила, да и не могла прийти им в голову. В ту эпоху признавали авторитет Истории.
Многие современники революции пережили жесточайшее нравственное разочарование под влиянием потоков крови, пролитой якобинским террором, и под воздействием неадекватного воплощения идеалов Просвещения в революционной практике. Просветители увидели в революции только отсутствие абсолютного тождества между построениями человеческого разума и их практической реализацией. Не преодолев этот кризис, нельзя было восстановить историческую преемственность поколений, естественный и нормальный ход Времени. Еще Шекспир сказал об этом устами Гамлета: ... пала связь времен! Зачем же я связать ее рожден! (Перевод А. Кронеберга)
Сегодня мы знаем, какие ответы дала на свои загадки История. Поэтому для нас особенно заметен отблеск трагизма, лежащий на движении декабристов. Но есть этот отсвет и на личности Александра I. Он тоже не нашел разгадки. Не удалось достигнуть и компромиссного соглашения между самодержавием и тайными обществами. Такая возможность существовала, но ни одна из сторон не использовала ее до конца.
Сейчас идет мучительный поиск пути дальнейшего развития страны. Это роднит наше время с эпохой декабристов и заставляет пристально вглядываться в прошлое: было бы трагедией вновь не реализовать тот шанс, что послан нам Историей.
