История Войновича и его дел.
ИЛИ ИНТЕРВЬЮ С ЧЕЛОВЕКОМ, КОТОРЫЙ БЫЛ ЛИШЕН СОВЕТСКОГО ГРАЖДАНСТВА ЗА ТО, ЧТО БЫЛ НЕ ЛИШЕН ЧУВСТВА ЮМОРА
Владимир Войнович — автор многих пьес, рассказов и повестей — в 1971 году был исключен из Союза писателей и вынужден покинуть родину. В начале 1989 года он приезжал в Москву для работы над сценарием фильма, который Эльдар Рязанов собирался снимать по его роману «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина».
— Владимир Николаевич, в чем нужно было провиниться, чтобы молодого, но уже достаточно известного литератора исключили из Союза писателей?
— Формальных поводов было много. Это и нежелание подстраиваться под требования конъюнктуры, и история с «Чонкиным», главы из которого без моего ведома были опубликованы на Западе. Но главное, наверное, все же в другом. Волею обстоятельств я стал специализироваться в эпистолярном жанре...
Чтобы читателям было понятно, о чем идет речь, приведу выдержки из открытого письма председателю в то время только что созданного Агентства по охране авторских прав:
«Авторские права внутри нашей страны порой своеобразны, но все-таки охранялись и раньше, а за рубежом?...
Именно это меня всегда волновало. Кто, думал я, больше всего может беспокоиться об охране своих авторских прав за рубежом? Вероятнее всего, те, кто больше других там издается. Например, А. Солженицын, В. Максимов, академик А. Сахаров и прочие так называемые «диссиденты», извините за модное слово.
...С одной стороны, конечно, приятно, что в совет учредителей от писательской общественности вошли такие крупные творческие индивидуальности, как Г. Марков, Ю. Верченко, С. Сартаков и т. д. С другой стороны, непонятно, почему именно они больше других заботятся об охране авторских прав, ведь на их авторские права за пределами нашего отечества, думается, никто не посягает.
...И еще одно предложение. Поскольку Ваше агентство намерено само определять, когда, где и на каких условиях издавать то или иное произведение или не издавать его вовсе, то эта правовая особенность должна, очевидно, отразиться в его названии. Предлагаю впредь именовать его не ВААП, а ВАПАП — Всесоюзное агентство по присвоению авторских прав. Всего одна лишняя буква на вывеске, а насколько точнее становится смысл.
Развивая это предложение, можно считать естественным присвоение вместе с авторскими правами и самого авторства.
В дальнейшем Ваше агентство должно издавать произведения советских авторов от своего имени и нести ответственность за их идейное и художественное содержание.
Желая внести личный вклад в это интересное начинание, прошу автором данного письма (и, естественно, носителем авторских прав) считать агентство ВАПАП.
Примите мои уверения в совершеннейшем к Вам почтении».
Сегодня публикация такого письма в советской прессе была бы в порядке вещей. А тогда это был откровенный вызов, и я отдавал себе отчет о его последствиях. Но сдерживаться не мог — слишком много всего накопилось.
— Для большинства Ваша опала, исключение из СП СССР были полной неожиданностью. Ведь начинали Вы как автор стихов таких безобидных песен, как «У нас еще в запасе четырнадцать минут», «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло», и многих других. К тому же литературный дебют состоялся не где-нибудь, а в «Новом мире» Твардовского.
— Поэтом я был совсем недолго. Стихи давались легко, они устраивали композиторов, редакторов, но меня тянуло к другому. В «Новый мир» я пришел «с улицы», через неделю получил телеграмму и узнал, что вся редколлегия, включая Твардовского, прочитала повесть «Мы здесь живем» и ставит ее в ближайший номер.
— В те годы в литературу вступила целая группа писателей, быстро завоевавших читательскую аудиторию. В их числе такие несхожие между собой Владимов, Аксенов, Максимов... Но почему так, похоже, сложились их дальнейшие судьбы?
— Мы все вышли из «оттепели», со своим довольно критическим взглядом на события и явления. Какое-то время подобный взгляд допускался. Но постепенно — с «неуклонным повышением жизненного уровня народа и успехов в хозяйственном строительстве» — у руководства нарастали желание видеть в литературе только «отражение побед» и страх перед критическими обобщениями. Наступила очередная эпоха идеологизации культуры. Уже первая моя повесть вызвала достаточно характерную реакцию. Наряду с несколькими положительными откликами в газете «Литературная жизнь», которую в кулуарах называли сокращенно «Лижи», появилась разгромная статья «Правда эпохи и мнимая объективность». В ней утверждалось, что Войнович придерживается чуждой нам поэтики изображения жизни «как она есть».
Вскоре такая критика стала системой. Стоило партийному функционеру неодобрительно отозваться о чьей-нибудь повести (стихотворении, пьесе, кинофильме), как ее организованно начинали ругать в прессе. Делалось это, как водится, от имени «простого народа» или «передовой интеллигенции». И все дружно учили проштрафившегося, как нужно сочинять рассказы и снимать фильмы.
После отстранения от власти Хрущева «оттепель» замерзала буквально на глазах. В 1965 году были арестованы и осуждены писатели Синявский и Даниэль. Вместе с другими коллегами я подписал письмо в их защиту. Когда посадили Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова, которые написали книгу об этом процессе, я опять подписывал протесты против подобного произвола. Так и пошло...
— Как я понимаю, с тех пор эпистолярный жанр занял прочное место в Вашей литературной деятельности. Какими были ответы на Ваши послания?
— В 1968 году состоялся идеологический пленум ЦК, после которого всех нас, «подписантов», начали усиленно прорабатывать. На секретариате СП мне объявили выговор с предупреждением. В издательствах перестали брать мои рукописи, а те, которые были приняты раньше, исчезали из тематических планов. В библиотеках начали пропадать книги и журналы с прошлыми публикациями. Песни, которые до этого чуть ли не ежедневно исполнялись по радио, стали звучать без упоминания имени автора, а потом и вовсе были запрещены к исполнению. Снимались с репертуара и спектакли. Это нужно было как-то объяснять публике, артистам, режиссерам (к тому времени две мои пьесы с успехом шли почти в 50 театрах страны). Объяснения были самые неожиданные. Например, в Театре Советской Армии труппе сказали, что я арестован за контрабанду: перевозил через границу бриллианты. Хотя всем было хорошо известно, что границу я никогда не пересекал, а бриллианты видел только в кино. А в газете «Вечерний Новосибирск» появилась огромная статья с доходчивым заголовком «На что тратите талант?». Когда я приходил в московские кабинеты, где мне устраивали очередную выволочку, буквально на всех столах ответственных товарищей лежала эта далекая областная газета с особо ценными цитатами. Примерно такими: «Театр ставит спектакль по идейно вредной, порнографической пьесе». Хозяева кабинетов мне говорили: «Вот что думает народ о ваших произведениях».
Под заметкой, кстати, стояла подпись — Анатолий Иванов. Не знаю, насколько это связано с моей историей, но вскоре ее автор получил должность главного редактора журнала «Молодая гвардия», где, как мне известно, активно трудится по сей день.
— А как отрывки из «Чонкина» оказались на Западе?
— Для меня это до сих пор загадка. Не исключаю «помощь» кого-то из моих московских «доброжелателей». Естественно, что после этого меня начисто «забыли». Вспомнили — и то ненадолго — лишь в 1972 году. Вероятно, сочли, что я уже достаточно наказан. Но, скорее всего, где-то услышали (а я говорил это неоднократно и повсюду), что поступать с собой так не позволю, и буду бороться. Так или иначе, напечатали сборник повестей и книгу о Вере Фигнер.
— Чем запомнилось исключение из Союза писателей?
— Сначала пришлось выдержать долгую серию формальных проработок. Этим занимались не только секретари СП, все вместе и по отдельности, но и работники ЦК, горкома партии (хотя я и беспартийный), Министерства культуры, киностудии «Мосфильм»... В глазах властей я уже был отпетым антисоветчиком, поэтому, когда в 1975 году по Би-би-си была передана радио композиция по «Чонкину», меня вызвали на Лубянку. Один допрос, другой... Угрозы. И до самого 1980 года попытки выгнать из страны всякими способами, часто далекими от цивилизованных.
После высылки в Горький академика Сахарова я снова сел за открытое письмо, теперь уже в «Известия». Оно было исполнено в жанре благодарственных посланий, которые присылают награжденные от имени народа юбиляры. Вот этот текст:
«Позвольте мне через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем учреждениям и трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, Героев Социалистического Труда, академиков, лауреатов и депутатов, которые уже приняли или примут участие в травле лучшего человека нашей страны Андрея Дмитриевича Сахарова».
Спустя какое-то время — в день «выборов» в Верховный Совет РСФСР, на которые я, как всегда, не пошел — раздался звонок в дверь. На пороге стояли два молодых человека. «Мы агитаторы. Почему вы не идете голосовать?». «Не имею желания» — ответил я и собрался закрыть дверь. Тогда один из них говорит: «Вообще-то мы не совсем агитаторы. Я работник райкома КПСС Богданов, у меня к вам поручение». В квартире он торжественно заявил: «Я уполномочен сообщить вам, что терпение Советской власти и народа кончилось. Если вы не примете каких-то кардинальных решений, ваша жизнь станет невыносимой». Жизнь моя и без того уже была невыносимой. Поэтому я ответил, что если речь идет о моем отъезде — я готов. Но я не собираюсь обивать пороги разных учреждений, быть просителем. Раз уж вы уполномочены сообщать, то намекните мне, когда и как я могу уехать без лишних хлопот и унижений. На том и расстались. И действительно, уезжал я сравнительно благополучно.
— Помню очень горький афоризм польского сатирика Станислава Ежи Леца: «Любовь к родине не знает границ». Думали ли Вы о том, что следующим шагом будет лишение Вас советского гражданства?
— Я предполагал, что так будет. Но когда это все-таки произошло, мне стало очень обидно. Я написал очередное открытое письмо — на имя Генерального секретаря.
«Господин Брежнев!
Вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж Советского государства. У Советского государства, благодаря усилиям его руководителей и Вашему личному вкладу, никакого престижа нет. Поэтому, по справедливости, Вам следовало бы лишить гражданства себя самого. Я Вашего Указа не признаю и считаю его не более, чем филькиной грамотой. Юридически он противозаконен, а фактически я как был русским писателем, гражданином, так и останусь им до самой смерти, даже после нее. Будучи умеренным оптимистом, я не сомневаюсь, что после недолгого времени все Ваши Указы, лишающие нашу бедную родину ее культурного достояния, будут отменены. Моего оптимизма, однако, недостаточно для веры в столь же скорую ликвидацию бумажного дефицита, и моим читателям придется сдавать в макулатуру по 20 килограммов Ваших сочинений, чтобы получить талон на одну книжку о солдате Чонкине.
Владимир Войнович.17 июля 1981 г. Мюнхен».
— Легко ли было свыкнуться с мыслью о том, что Вы навсегда покинули Родину?
— Пересадка из одного мира в другой была очень тяжелой. Первые три года вообще не мог писать. Потом как-то свыкся, стал много работать, гораздо больше, чем раньше.
— За рубежом Вы издали несколько книг, которые у нас еще недавно были бы сразу расценены как пасквили на советскую действительность. Это «Антисоветский Советский Союз» и роман «Москва 2042». Как Вы их расцениваете в связи с тем, что происходит в стране сегодня?
— При том, что название первой книги кажется вызывающим, она, как мне видится, вполне «перестроечная». В ней я попытался понять, что же в стране тех лет было советское, а что антисоветское. Скажем, Брежнев, другие лидеры застоя всегда считались советскими, а я — нет. Однако кто из нас больше вреда принес нашей стране? Размышления об этом и многом другом и составляют книгу.
А «Москву 2042» я писал как роман-предупреждение. Я попытался представить, что произойдет, если все будет оставаться по-прежнему. К чему может привести эксплуатация идеологии, авторитарность, лишение людей свободы мысли и поступков. Герой книги — бывший советский писатель, который на машине времени отправляется в Москву. Вернее, в Москореп — Московскую коммунистическую республику. Правит ею Генералиссимус, гениальность которого заключается в том, что ему удалось построить коммунизм в пределах одного, отдельно взятого города. Мне кажется, такое будущее ждет страну, если перестройка не удастся.
— Будет ли роман напечатан у нас, как это произошло с «Чонкиным» и повестью «Путем взаимной переписки», вышедшей в № 1 «Дружбы народов»?
— Еще год назад я не думал, что может быть опубликован хотя бы «Чонкин». Сейчас многое меняется, и я думаю, если книга увидит свет, то это будет вполне ко времени. Она ничуть не острее, чем многие сегодняшние газетные и журнальные публикации.
— Вас наверняка многие спрашивают: возможно ли Ваше возвращение в Советский Союз?
— Сейчас ответить на этот вопрос довольно трудно. На днях мне сообщили, что постановление о моем исключении из Союза писателей отменено как необоснованное.
Но вот недавно от одного из литераторов я получил письмо. Он писал: «По радиоголосам говорят о разных прелестях западной жизни. А я уверен, что вы, русские писатели Максимов, Аксенов, Владимов мучаетесь и раскаиваетесь в том, что уехали. И если бы была такая возможность, поползли бы домой на брюхе». Я ответил ему очень резко. Написал, что никакая страна не заслуживает такого возвращения. Это удел диверсантов. Как и все, я хочу жить в стране, и жить с сознанием собственного достоинства. Поэтому мечтаю, чтобы в Советском Союзе наступили такие времена, когда сюда не нужно было бы ползти на брюхе и выползать с кровью. А недостойная жизнь мне неинтересна нигде и здесь тоже.
В советской печати сейчас обсуждается вопрос о возвращении гражданства тем, кто был его насильственно лишен. Все эти указы, по-моему, должны быть отменены, и без всяких условий. Я сейчас с большим интересом слежу за происходящими в стране событиями. И хотя не все детали этого процесса мне нравятся, я возлагаю на него большие надежды, очень хочу участвовать в нем и считаю, что самим приездом, встречами с друзьями, коллегами, читателями мне удалось сделать что-то полезное.
