Белые по чёрному морю.

Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное юре тому, кто действительно без нее обходится. И. С. ТУРГЕНЕВ

«Я унес Россию. Так же, как и многие мои соотечественники, у кого Россия жила в памяти души и сердца» — писал Роман Борисович Гуль (1896—1986), русский писатель, чье имя известно на Западе и почти неизвестно советскому читателю, хотя в 20-е годы у нас были изданы три его книги. Роман Гуль родился в 1896 году в семье пензенского нотариуса, видного общественного деятеля и очень состоятельного человека. Окончив гимназию, он в 1914 году поступает на юридический факультет Московского университета, а в 1916-м призывается в армию, заканчивает школу прапорщиков и начинает службу в 140-м запасном пехотном полку, располагавшемся в Пензе. Там и застает его Февральская революция.

Об этом периоде жизни Роман Борисович очень подробно рассказывает в автобиографической книге «Конь Рыжий», вышедшей в Нью-Йорке в 1952 году. Весной 1917 года Гуль прибывает на Юго-Западный фронт, где сначала командует ротой, а затем становится полевым адъютантом командира полка полковника В.Л. Симановского. После Октября 1917 года Роман вместе с братом Сергеем вступает в Добровольческую армию и участвует в походе генерала Корнилова на красный Екатеринодар, о котором он написал книгу («Ледяной поход (с Корниловым)»). В предисловии к советскому изданию Н. Мещеряков писал: «Он (т. е. Р. Гуль.— А. У.) не любит большевиков. Это сквозит во всей книге. Всякий раз, как он описывает их или крестьян, им сочувствующих, он рисует их как людей с тупыми, зверскими лицами. Он ненавидит и революцию: по его словам, у революции «под красной шляпой вместо лица — рыло свиньи». Автор — враг большевиков; он идеализирует белогвардейцев. И, тем не менее, правда жизни берет свое. Автор рисует глубокое сочувствие рабочих и крестьян к большевикам, их вражду к добровольцам и зверства этих последних...» В походе оба брата были ранены и вскоре вышли из армии («Как добровольно я вступил в Добрармию, так же добровольно и ушел».). В ноябре 1918 года, когда братья находились в Киеве, они, как офицеры, были призваны в войска гетмана Скоропадского, попали в плен к петлюровцам, а в январе 1919 года их вывозят в Германию в формирующиеся там отряды для борьбы с Советской властью. Однако Р. Гуль категорически отказывается от своего дальнейшего участия в гражданской войне и остается в Германии, работая на лесоповале. «...В свободное от работы время я стал писать. Чтоб проверить, читал по вечерам отрывки брату и друзьям. Все они прошли гражданскую войну, все хорошо ее знали». В 1920 году Гуль переезжает в Берлин, работает в редакции журнала «Жизнь». Дальнейшая жизнь Романа Борисовича проходит во Франции и США.

«В рассеянии сущие», 1923; «Жизнь на фукса», 1927; «Генерал БО (Борис Савинков)», 1929; «Красные маршалы. Ворошилов, Буденный, Блюхер, Котовский», 1933; «Дзержинский (Менжинский, Петерс, Лацис, Ягода)», 1936; «Азеф», 1959; «Одвуконь. Советская и эмигрантская литература», 1973; «Одвуконь-два», 1982 — вот далеко не полный перечень книг талантливого писателя.

Предлагаемые читателю отрывки из книги «Белые по Черному», опубликованной у нас в стране в 1928 году, представляют собой бытовые зарисовки, сделанные человеком, помимо своей воли втянутым в братоубийственную гражданскую войну и ощутившим все тяготы жизни русского эмигранта на чужбине.

МУЗЫКА В ЧЕРНОМ МОРЕ

В ноябре 1919 года на Черном море волны ходили четырехэтажными домами. Газеты — били тревогу. Белые — отступили от Орла. Уже пал Киев и Харьков. Уж — бежали беженцы. Но команда миноносца «Беспокойный» живет, в сущности — спокойно.

Офицеры не верят, что Буденный сбросит Деникина в море. И не интересуются, о чем волнуется кадетское правительство Крыма. Матросы не читают газет и сводок.

Жизнь «Беспокойного» катится — по регламенту. В семь — свистит дудка. Строй. Молитва. Чай. Развод. И — драят медяшку, прибирают кубрики. Вечером же, когда, вырываясь из туч в лиловеющем море, гаснет солнце — с «Беспокойного» уходят вельботы с офицерами.

В сияющих ресторанах — никогда не бывает революций. И все плохое — дурной сон. С севера бегут такие «жэнщины». Крымские вина — мягки. На столиках — цветы. Лакеи татары — мягко ходят. И каскадная певица из Москвы поет любимое: — «В Одессу морем я плыла».

Кроме дежурного офицера и вахтенного отделения — с «Беспокойного» ушли все. Я без дела хожу по палубе. Сел на кормовой шпиль. Сумеречная тишина обволакивает миноносец. В городе блещут огни. А тут медленно — хлюпают волны.

Подходит ротный Рождественский. Ему тоже нравится вечерняя бухта. Он говорит об изменчивости морского пейзажа. Услыхав, что я когда-то играл на рояле, Рождественский тащит — в кают-компанию.

В кают-компании — пианино фабрики Беккер. Я сажусь на вертящийся стулик. Лейтенант закуривает — на диване. И тонкими кольцами пускает дым.

— Снаете (он слегка шепелявит) я так люблю мусыку. Сыграйте сто-нибудь с настроением. Сто вы снаете?

Я знаю только с пята на десято «Лунную сонату».

Лейтенант — в восторге.

— Цудесно! Великолепно играете! Масса настроенья!

С хохотом и грохотом в каюту вваливаются веселые мичмана с берега.

— Нет, нет, эээ, пожалста, оставайтесь и играйте.

— Не играете ли вы это? — и трюммех Херасков запел тенором, размоченным водкой.

— Где вы теперь, кто вам цалует пальцы.

Но одессит Коробов неумолимо требует иной жанр, отпихивает трюммеха.

— Дайте Изочку! Даешь Кремер! — хохочет он, зажимая Хераскову рот.

— Или — к черту, вы не играете английскую? — Мичман застучал чечеткой:

It is long way —...

— Зачем английскую?! К матери с англичанами!

Сквозь густой туман Мрачен оке-аа-ан.

Припев взяли все — громко, широко, переливисто.

Не сядь на мель,

Чем крепче нервы,

Тем ближе цель...

Только Рождественский кричал:

— Господа! Предлагаю сто-нибудь серьесное, с дусой, трагическое даже.

Круглые глаза бортовых иллюминаторов заливали темноту кают-компании снопами лунного света.

ЗАНАВЕС ОПУСКАЕТСЯ

Миноносец вышел на Новороссийск.

Факт красочней его отображенья. Не видавший эвакуации Новороссийска ее себе не представит. Не представит даже тысячной доли — этого человеческого ужаса.

Вероятно, это было похоже на японское землетрясение. Иль на гибель Помпеи и Геркуланума. Во всяком случае, социологический факт с виду казался — геологическим.

Плавая вдоль берегов, команда миноносца «Беспокойный» чувствовала, что конец — недалеко. Но не представляла, что он уже здесь, в Новороссийском рейде.

Рейд заполнен буксирами, баржами, транспортами. Из военных «Пылкий», «Капитан Сакен», подлодка «Утка». Поодаль, под парами — английский сверхдредноут «Император Индии». Француз — «Вальдек Руссо», итальянец — «Корвин». Американские миноносцы. Эскадра Антанты — красиво группируется у Южного мола. А на баржах, транспортниках, буксирах — мечутся русские беженцы.

Нам разрешили сойти на берег. Это был не город, а — лубок страшного суда. Все затоплено военными всех эмблем и цветов. Все несется одним потоком. И — с одинаковыми лицами: «только бы сесть». Меж тротуарами едут отряды конницы. Запыленные красные лампасы. Взмыленные золотые кони. Черкесы дикой дивизии с зелеными знаменами. Желтые калмыки. Серые армейцы. Повозки раненых с сестрами милосердия. Подводы с фуражем. Все громоздится — к пристани — разноцветным наводнением. Пытаясь прорваться — на корабли.

И тут же в улицах — шумят кафе. Столь же страстно поют скрипки. Все столики заняты.

Идут рваные, мнущие всякий свет тучи. Где-то далеко, но близясь, вздыхает артиллерия. Новороссийск перестал быть городом. Это — галлюцинация сифилитика. Сейчас у всех не выдержат нервы — все начнут стреляться из наганов.

10 марта «Беспокойный» идет к Тамани, на борту с десантной ротой пехотных офицеров. У полуострова бросили якорь. Шлюпка с офицерами идет на берег. Но ротный офицерской роты, вернувшись, говорит, что по песку тяжелая не пройдет, а для защиты Тамани надо знать — чья Анапа.

Потушив сигнальные огни, задраив по-боевому иллюминатор, мы идем ночью к Анапе. От мола встаем в трех верстах. На палубе запрещено даже курить.

Миноносец стоит, потушив котлы, до утра. В восемь командир посылает на берег вельбот. Вельботные было подходят к талям. Но, взвизгнув над миноносцем — позади взрывается первый снаряд.

На миноносце тревога. Пока поднимают пары и «наудачу» отвечают по городу — пристрелка с суши идет все уверенней. Снаряды ложатся ближе. Но — зашумели валы и, заструившись, запенился за кормой след.

Берега Черного моря — стали красными.

ПАДЕНИЕ НОВОРОССИЙСКА

По приказу Главнокомандующего вооруженными силами Юга России, заведующий эвакуацией генерал Вязьмитинов должен был проводить ее — планомерно. Это стало блефом — с первой секунды.

Вооруженные части ходят по берегу, забирая с боя корабли. Миноносцу опасно стоять у пристани. «Беспокойный» отходит на сто шагов.

А на берегу бушует русский грабеж. Толпы вооруженных разбивают вагоны с провиантом, обмундированьем. Команда «Беспокойного» тоже — на берегу. По палубе миноносца с гулом катятся бочки постного масла, селедок, огурцов. Тащат мешки с буханками ситного. Валится все, куда попало. Люди больны паникой, как чумой. На вельбот зачем-то грузят ржавые пулеметы. На берегу рыдают женщины. Мужчины мечутся в поисках пропусков. А какие-то люди, подбирая, куда-то утаскивают даровое добро. Из военных складов, даже теперь, ничего не приказано выдавать. Их — зажигают.

Склады пылают черным дымом и ярким пламенем. Давая картине жуткую раму — золотого огня. Плач, стоны и крики — стоят гулом отчаянья. Но рота шотландских стрелков в желто-красно-зеленых юбочках с перьями на головах выстроилась ровной колонной, впереди с музыкантами. Под пронзительно завывшие волынки стрелки с толстыми деревянными мордами дефилируют сквозь толпу — перед Цементным заводом.

По-английски это было — как раз очень нужно. Но русская толпа даже не смотрит на стрелков короля. Она бьется врукопашную, прорываясь — к спасенью жизни — к кораблям. А когда пошел крик — «красные у Тунельной!» — как разоренный муравейник толпа заварилась еще стремительней.

Но тогда сверхдредноут «Император Индии» выразил побежденным свое сочувствие. Его трехпалая носовая башня медленно повернулась, наводя серые длинные пальцы — черными отверстиями — через головы русских кораблей — в горы. Палуба сверхдредноута — обезлюдела. И в томительном удивленьи — замер рейд.

В клубах черного дыма три острых и длинных меча синим пламенем метнулись с «Императора Индии». Густой гул потрясающим грохотом, казалось, заколыхал мир. Полминуты — второй. Артиллерия короля Георга работала превосходно. И было видно в дальномер — в кручах, упершихся в небо гор 12 раз взвилась земля громадами черных лохматых косм.

«Император Индии» дал погребальный салют контрреволюции русских генералов. После салюта — иностранные суда неспешно один из другим — вышли за мол.

Ждать конца остались полуразбитые остатки русской эскадры — «Беспокойный», «Пылкий», «Капитан Сакен», подлодка «Утка».

Конец — пришел на рассвете.

Ночь накануне паденья Новороссийска была тихая и темная. В обрывках тяжелых туч иногда пробегал месяц. Но быстро скрывался в черном, нависшем над морем куполе.

Склады пылали ярко и оранжево. Трещали вагоны. Взрывами пулеметных лент горели поезда. И в темноте туч терялся дым. Огонь освещал только береговую толпу, мечтавших о бегстве.

В огне к берегу лавой подъехали — скучились, спешиваясь, тысячи всадников. Кони метались от жажды. Всадники разжигали костры, пьяные от грабежа, проигрыша и паники. Это — донцы, отступающие с женами и детьми. Они прибывают и прибывают, карьером несясь по шоссе, давя и сшибая друг друга.

Кубанцы пошли — прорываться на Туапсе. Слышно, как далеко в горах рвутся гранаты.

С 12 я встаю на вахту. Передо мной горит кострами и пожарами — темнота. В красном дыму мечутся люди и лошади. Но рассвет близок.

В свете огня по левому молу неуклюжими черепахами ползут танки. Качнувшись, загремели и исчезли в море. А по бухте быстро побежал катер.

— Кто идет?

— Танкисты. Мы последние. В городе — красные разъезды. Куда нам?

— На дредноут.

Ночь уходила, таяла. Брезжил рассвет.

— Возьмите! Возьмите!

Но лодка в струе нашей кормы отстает. Жестикулирующая фигура в ней уменьшается. Мы видим только, как фигурка взмахнула к виску и валится за борт с раскинутыми руками.

Американцы с миноносца крутят фильм.

По молу внезапно стучит пулеметный дождь. Стоявшая толпа упала. Облачками над уходящей эскадрой вспыхивают красные шрапнели. На соседнем американце три матроса, выбиравшие якорь — присели под треск гремучего зонтика. И, болтая невыбранным якорем у носа, американец дал полный ход, пустив дымовую завесу.

— Техника — усмехается наш командир. Русскому моряку не хочется, чтоб американец ушел за завесой от русской шрапнели.

Ударил взрыв по корме уходившего «Императора Индии». Корабли русские и иностранные дали полный ход — уходя от берегов России.

На корме «Беспокойного» стоит Улагай — в черной черкеске. Он застыл у борта — не отрываясь, смотрит в бинокль. И не слышит — над его головой бьющего орудия.

Последним мимо проходит «Капитан Сакен». На юте — кучка генералов. Деникин, подойдя к борту, сложил руки рупором:

— Идите в Туапсе. Скажите моим доблестным кубанцам, что я оставляю город последним.

Но, как известно, он оставлял не только город и... не Лоследним.

Через час — нас охватило молчанье синего моря, сверкающего солнцем. И черная ночь и страшный рассвет — в веселом воздухе — казались бредом.

Если танкисты — последние, то, как же назвать тысячи сгрудившихся на молах? Прямо с вахты, по боевой тревоге, я бросаюсь в погреб. Защелкал элеватор, посылая снаряды. Зашумели валы. Мы пошли к молу — снимать оставшихся.

Из глубины погреба я слышу вой охрипших голосов и топот тысячи ног по внезапно накренившейся палубе.

— Довольно! Довольно! Они перевернут миноносец! — с отчаяньем кричит командир.

По молу засвистели пули. Первые красные. Мы отходим, отвечая залпами. К молу — пошел «Пылкий». В одну минуту его палуба завалилась прыгавшими и падавшими с мола телами. «Пылкий» хотел уйти, но потерял пар. Люди с мола продолжают валиться, карабкаться на мостики, на мачты.

Над бухтой лопнула первая красная шрапнель. Растерявшись, «Пылкий» посылает залпы — прямой наводкой — всеми тремя — по домам — в берег.

Сдав свою партию на переполненную палубу дредноута, «Беспокойный» снова поворачивает к молу. «Пылкий» отходит. На «Беспокойный» навалилась масса полубесчувственных, полубезумных тел.

Низко осев, баржи, буксиры, транспорты с беглецами — уходят в море. Но на молу остаются еще — тысячи. Гул криков, рыданий, проклятий, маханья рук провожают тихо, но верно, меж молами, в узкие ворота уходящий « Беспокойный».

— оставляете насмерть!

— хоть детей!

— предатели!

Командир на мостике, согнувшись, закрыл лицо руками.

Кто-то двое с мола кошками прыгнули в лодку. И мотаясь, налегая, рискуя пулей в затылок — один работает веслами. А другой — офицер в сбитой кубанке — стоит на корме, размахивает наганом и кричит надорванным голосом...

НАВАРИНСКАЯ БУХТА

Из пахнувшей смертью и порохом щели «Беспокойный» выходит в синее море Эллады! О, Эллада! О, мифы! Сплошные мифы — обступают корабль! Эгейское море. Царь Эгей. Лемнос и Лесбос. Поэтесса Сафо. Хлебая соус Антона Непомнящего, я вспоминаю всю историю Греции. Справа, например — Пелопонес. Пелопонесские войны! Из-за них я жестоко страдал в гимназии.

Но пути мы не срезаем. Не входим в игольный Коринфский канал. Мы проходим Афины. На лаге 300 миль. 300 миль от России. Заворачивая «за угол», мы попадаем в такой шторм, что плыть — некуда.

«Беспокойный» и «Пылкий» укрылись в Наваринской бухте. Бухта — плоха. В ее раскрытую пасть с моря летят горы валов. Кругом — мрачные скалы. Сто лет назад как раз здесь — бились в абордаже с турками — дощатые русские фрегаты.

За нами заворачивает вся эскадра. Во главе с «Ген. Алексеевым» — становится в Наваринской бухте. Шторм свирепеет. Буря бушует день и ночь. Ванты свистят. Качаются суда с борта на борт. В кубриках, на палубах — все принайтовано. Люди больны от качки.

Штаб в эту бурю рассылает приказ: — «составить анкеты чинов команды по прилагаемому образцу». На «Беспокойном» это должен сделать я. Я держу анкету, вижу, что она начинается с «сословия» и через всю биографию доходит до последнего сюжета — флота. От анкет меня обуревает — морская болезнь. Я откладываю их.

Шторм бушует. Уж пять дней стоим в Наварине. Выгорает нефть. Получить ее неоткуда. Несмотря на бушующий шторм — эскадра — снимается.

Ночь. Глухо ревут валы. Миноносец, как щепка, взлетает на гребни. И падает в черные бездны. Мачты качаются широким размахом. В тучах качаются звезды. Низко висящий над морем серп полумесяца, то падая за ухабом, то взлетая — неприятно блестит в водяной черноте.

В подвесе — хорошо спать. Как в зыбке. Но на полке моего склада — хуже. Я встаю — то на голову. То — на ноги.

К утру — стихает. С палубы куда ни кинь — катится мертвою зыбью чреда плавных и круглых волн. Позади — идет «Пылкий». Он то скроется по самые мачты. То поднимается над нами ввысь — маленькой, беспомощной игрушкой.

Волны. Волны. Нет берегов. На волнах качаются русские корабли. Смутным островом протуманилась Сицилия. Волны, волны. Идут корабли. Ныряющий «Пылкий»— сзади. Впереди — тяжелые дымы «Алексеева».

Огни из морской темноты глянули ночью 22 декабря.

Смутно виден длинный канал. Входим. Плывем по нему. Справа — освещенные улицы. Белеют дома. У берега стоят французские миноносцы. Оглушительно в тишине гремит чугунный канат по клюзам. Якорь — брошен.

Небо расшито — серебром новых звезд. На лаге 1500 миль. 1500 миль от России. Мы — в стране негров, львов, слонов, бриллиантов. Мы — в Африке.

ДНЕВНИК ЗООЛОГА

• 4 декабря, 1921 года — «Куда ушел вчерашний день? Был, был и ...нет. И сегодня уходит с каждой минутой. Сгорит этот уголь. Пепел выбросят, но печь не потухнет. И жизнь тоже. Лишь в старом бумажном хламе чья-то любознательность найдет смутный след: в таком-то году, такого-то угля пошло столько-то. Там его место, вот того кусочка кокса, что сейчас бросаю...»
• 9 декабря — «Мало ли что случается. Например — Мария Ивнева. В Севастополе приходила к брату некрасивая, чуть хромая девушка. В манерах, в чертах и необычайно изменчивом лице чувствовалась порода. В Тунисе она поехала с компанией военных на ферму. Жили в примитиве и в результате двое по очереди обещали жениться и ни один не женился. Каждый давал деньги и отправлял в Тунис. Девушка начала пить. Поехала с одним из женихов в Париж. Он ее бросил. Она стала горничной у француженки. Потом с горя стала проституткой. Вот вам генеральская дочь...»
• 10 декабря — «Не бойтесь слова «тупик». Человек всегда приходил, приходит и придет к тупикам в желаньи опираться на «смысл». Не цель ведет человечество, ведет неизбежность той породы, что заставляет качаться однажды толкнутый маятник. Не надо утверждать, что колебание это от вечности в вечность. Его может быть толкнула рука, он, может быть, остановится. Последнее положение в этом смысле и будет означать конец».
• 20 декабря — «Несладко наверное каторжанам, но у всех есть срок. День, когда скажут: на! получай свободу! И он уйдет куда-нибудь — к себе. У меня этого нет и, наверное, не будет...»
• 2 января 1922 года — «Люди не умеют ощущать счастья. Это ток высокого напряжения, прикасаясь, содрогнется вдруг весь человек, но ничего не ощущает...»
• 7 января — «Есть люди, зовут их здесь марабу, которые с удовольствием глотают живых скорпионов, без видимого отвращения едят бутылки, кактусы, гвозди, и время от времени танцуют с ножами в животе...»
• 9 января — «К чему мы идем? К 21-му столетию. И только. Были люди, есть и очевидно будут. (А может быть не будут?) Эйнштейн открывает «новые миры». А по совести, ну какая цена этой теории, если еще тысячелетия пройдут, а «знать» ее так и будут 0,0001%?? Что толку? Вот и без пяти 8. Кажется, мой суп уже выкипел...»
• 10 января — «Христос ведь говорил на древнееврейском. Раз удалось (здесь) послушать, читали Талмуд (слышал у окна). Удивительно некрасивый, хотя певучий и даже как бы стонущий язык...»
• 12 января — «И нечего сказать кроме самой простой вещи: желанья мертвы и тоска беспредметна. У меня нет слов, чтобы объяснить это состояние. Нечто подобное, вероятно, испытывает кураризированная лягушка, когда ей разрезают живот. Боль ощущает, а двинуться не может. «Лягушка». Лежу пластом, вижу, слышу, больно от ножа, но... кураре...»
• 17 января — «Если б вы только слышали этот неукротимый ветер морей — мистраль... буря, буря, буря... Пошлый вальс «Разбитая жизнь». Пошлый романс «она умерла, трепеща в камышах»... не надо ни вальса, ни романса...»
• 20 января — «Я зоолог. Как странно... (зачеркнуто). Молодость, говорят, лучшая пора жизни и недаром по-арабски она синоним красивого. То, что молодо — красиво. Но моя молодость... Как жутко целыми днями говорить только по-французски и по-арабски, носить колониальную каску и все время видеть исторический Карфаген...»
• 23 января — «Весь день дул мистраль...»
• 25 января — «Диктую будущее. Через пять минут пойду и закрою водопровод пошел и закрыл. Ничто не могло помешать. Через пять минут возьму револьвер и выстрелю в сердце. И ничто не помешает...»