УРОКИ ЭСТОНСКАОГО ДЛЯ ВЕРЫ СЕМЁНОВНЫ
Вера Семеновна Зенина живет в Нарве уже около тридцати лет. Город этот — в Эстонии, от России его отделяет только река. За рекой живет сын Веры Семеновны Геннадий с женой Женей и детьми Ваней и Машей. А если ехать вглубь Эстонии, там, в Таллинне другой ее сын, Алексей с женой Аллой, внуками Веры Семеновны Роландом, Робертом, Кариной и Катариной. Ваня с Машей зовут ее бабушкой. Роланд — «вана-вана ема», что примерно означает «старшая бабушка» (таллиннская бабушка Роланда моложе и потому именуется «вана ема»). Но как ни зови — речь об одном: о любви, о родстве.
КАК ВЫУЧИТЬ ЯЗЫК
Вера Семеновна чувствует: в 53 года ей не дано усвоить эстонский язык в большем объеме, чем его «преподает» пятилетний внук Роланд, бывая у нее в гостях и по-эстонски объясняя, что каши он не хочет, а хочет, наоборот, гулять.
В школе № 13, где Вера Семеновна ведет младшие классы, делается даже больше, чем предписано, чтобы малыши выучили язык. Им его преподают со второго класса, хотя полагается с третьего. Преподают, впрочем, вполне по-русски: совершая во имя благого дела мелкие нарушения всяких инструкций, а также на энтузиазме.
Катастрофически не хватает преподавателей — педагоги из эстонской школы нарасхват. В дефиците учебники. Но самое плохое — нет в Нарве языковой среды, без которой учить язык можно десять лет и не знать его (как многие из нас учат и не знают английский). О такой роскоши, как пластинки, магнитофонные записи, лингафонные кабинеты, и речи нет. Все надежды на то, что ко времени, когда это будет, дети привыкнут к языку, освоят его стихию. И на то еще надежда, что родители ребят тоже сейчас учат язык — кто как умеет.
О межнациональных отношениях Вера Семеновна стала задумываться на шестом десятке, когда некоторые статьи в местной прессе, а главное — разговоры задели ее национальное чувство. До пятидесяти она прожила с сознанием «русский — не русский, какая разница?». Полагала, что это и есть интернационализм. До сознания, что важнее способность ценить, уважать душевный и культурный мир другого народа, ценить именно «непохожесть», учиться лучшему, что есть у другого,— до этого надо было дожить, многое додумать, научиться по-новому, смотреть на то, что уже было и прошло.
Сегодня Вера Семеновна вспоминает директора школы № 1 Леонида Густавовича Клинберга: «Научил работать четко». В свое время он завел своего рода стенгазету (или ведомость)— словом, лист ватмана, который озаглавил: «Кто шагает не в ногу». И заносил на этот лист дисциплинарные упущения учителей. Нотаций не читал, но просчеты обнародовал. В те-то годы Вера Семеновна посмеивалась над педантизмом директора. Сегодня говорит: «Научил культуре труда, это отличает эстонцев».
А еще научил видеть дальше схемы. Именно он открыл Вере Семеновне, сколь важно работать с сильными учениками, слабых же приучать не жить за счет сильных, а тянуться за ними. Что показалось в те дальние уже годы переворотом всех педагогических истин. Ибо до того учила Вера Семеновна так, как ее учили. Это сегодня она за свой счет ездит к педагогам-новаторам. Это сегодня ее малыши во 2 «Б» раскованы, не сидят на уроке по команде «смирно», благонравно сложив руки. Помог же ей принять новое, не бояться его Леонид Густавович, благодарность ему вечная.
Вера Семеновна и раньше вспоминала Леонида Густавовича с нежностью. Но полагала, что эта культура труда свойственна персонально ему. Сегодня думает иначе: культура труда — эстонца, незашоренность мышления — эстонца. Народы учатся друг у друга, а не только люди — Вера Семеновна у Леонида Густавовича или наоборот — Чтобы подтвердить мне это свое открытие, Вера Семеновна ведет меня на балкон. Под окнами девятиэтажного дома, где она живет, скверик. Такой, знаете, красивый, ухоженный. Кустарники подобраны по оттенкам листьев, подстрижены. Цветы рассажены продуманно, чтобы всегда что-то цвело. Особенный скверик, это, правда. «Эстонская работа»,— говорит Вера Семеновна.
В этом же доме, этажом ниже, живет старичок, Эйндрих Кивимайстер его зовут. Это он на велосипеде возил подходящий грунт, выкапывал у речки кустарник, привез из деревни, где раньше жил, цветочную рассаду,
Я вижу: старый человек со шкиперской бородкой и в очках несет ведро воды, поливает цветы. А ему помогает кто-нибудь?
— Нет — Вера Семеновна и сама удивлена,— не помогаем. Кто его знает, почему... — Потом говорит жестко и сердито: — Вот такие мы.
Только однажды, когда хотели провести через этот скверик коммуникации к соседнему зданию, дом восстал и порушить скверик не дал.
Глядя, как старичок несет следующее ведро. Вера Семеновна вспоминает уже совсем к скверику не относящееся: как в интернат, где она давным-давно работала, привезли после Ташкентского землетрясения узбекских детей. Они были очень-очень плохо подготовлены, и Вера Семеновна ставила им двойки. А теперь ей совестно:
— Ну, как я могла? Дети такое пережили. Их от дома оторвали...
Четверть века минуло. Те ребята-узбеки, небось, не только двойки, саму-то Веру Семеновну забыли, всего-то год у нее проучились. А она помнит, потому что считает себя виноватой: подгоняла тех детей под общий ранжир, не пыталась посмотреть на себя, на новую для них среду их глазами. Вот эта способность «грызть» себя, осознав свою вину,— черта, конечно, русским свойственная.
КРАСНОЕ ПЛАТЬЕ С МЕХОМ
Тогда же четверть века назад, и вошел в жизнь Веры Семеновны Леша.
Давно замужем была. Гене, сыну, минуло уже семь лет. Учиться его определила в интернат, где преподавала. И привезли детдомовских. Из дошкольного детдома их передавали в интернат. Один мальчонка не желал расставаться с воспитательницей, которая привезла детей: «Так орал — невозможно».
С этим мальчиком подружился Гена. И было в Леше то, чего Вере Семеновне недоставало в сыне: ласковый, чуткий, открытый. Стал он бывать у них в доме. Как-то заболел в каникулы, а в интернате закрывали изолятор — врач тоже хотел отдыхать и решил положить мальчика в больницу. Ну и взяла его Вера Семеновна домой к себе, сама и лечила. К лету хотела устроить в лагерь, но Леша обиделся:
— Да-а, Генка будет рыбу ловить, на велосипеде кататься, а я...
Взяла и на лето. Похожи такие истории одна на другую: как тянется одинокий ребенок к ласковой женщине, и не может она его оттолкнуть, женская, материнская природа не велит.
Она стала искать родственников Леши. И написали ей инстанции и просто добрые люди, что женщина, родившая этого мальчика, лишена прав материнства как хронический алкоголик, что детей у нее несколько, все в детдомах.
Отец Веры Семеновны сказал: «Вера, ну что ты! Ведь не последний кусок доедаем». И Зенины усыновили Лешу.
Потом женщина, родившая Лешу, приедет, попросит встречи, но Вера Семеновна отправит мальчика к отцу в деревню прямо посреди учебного года. Гена при этом будет Леше люто завидовать. А женщина, родившая Лешу, будет ходить в интернат, настаивать на своих правах, ссылаться на то, что к усыновленной добрыми людьми дочери ее ведь пускают... Сама же Вера Семеновна узнает, что еще один Лешин брат живет здесь же, в Нарве, усыновлен бездетной латышской семьей. Но в той семье контактов с Зениными не захотят, оборвут разговор.
В восемь лет у Леши обнаружились неприятные привычки. Он терпеть не мог зашнуровывать ботинки. «Как все детдомовские»,— с болью подметит его приемная мать. Терпение же нужно с ребенком,— а кто терпеливо учил Лешу? Дали ему велосипед, а он покатался и бросил на улице. Непрактичный, не привыкший к собственности,— соображала Вера Семеновна. Однако в другой раз дала им с Геной по рублю, так Леша оба рубля утащил, спрятал и потихоньку покупал сладости.
Все трудности, которые переживают матери подрастающих мальчиков, пережила Вера Семеновна именно с Лешей. Гена рос «беспроблемным» ребенком. А за Лешу она всегда боялась.
Боялась, что сосед по коммунальной квартире слишком часто объясняет непоседливому мальчику, как много делает для него мать. Вера Семеновна чувствовала: слишком много благодарности — это ничего хорошего, это унижает. Сама она умела смотреть на мир, на себя Лешиными тазами. Как-то пришли приятели. Леша их ободряет: «Не бойтесь, папа добрый». И не в первый раз отмечает Вера Семеновна: мальчик словно боится мужчин, ждет от них плохого.
Смотрела Лешин дневник — он тогда восьмой класс окончил. Весь дневник исписан красными чернилами. Записи сообщали, сколь Леша несовершенен. А в конце дневника список учителей. И против каждого имени пометки: «хорошая», «плохая», «добрая», «злая». И все замечания выписаны с пометкой: «зл.», «хор.». Например: «Безобразно вел на уроке» — и пометка «зл.» Или: «Немедленно постричь волосы» — и пометка «хор ». То есть справедливое замечание. Поняла тогда: не только о Леше составляли мнение, писали его красными чернилами. Его оценки были столь же неколебимы, хоть и тайные.
«Человек в напряжении рос»,— скажет Вера Семеновна.
Ведь он, без конца нарушавший всякие запреты, всегда старался опередить возможный упрек Веры Семеновны и объяснить, где задержался, почему нарушил. И она, уловив эту его торопливость, замирала от жалости, думала — как удержать сына от проступка, но чтобы не было в нем этого напряжения.
А поводов для такого рода раздумий было, ой, предостаточно. То курить вдруг начал. То приятелей завел — самых что ни на есть непутевых. Но понимала Вера Семеновна: Леша добр и привязчив, и именно потому, что он такой, бросить человека не может, тем более по какой-то причине отринутого.
Поступил в морское училище рыбной промышленности — привез из загранки кассету с полу приличными записями. Пошел работать — вдруг начал пить, угощал своих беспутных и безденежных друзей. А когда Вера Семеновна питалась вести с ним беседы, намекнул на роковую наследственность, перед которой он, видите ли, бессилен.
Но вряд ли может мальчик 17—18 лет быть более открытым перед матерью, чем был Леша. Он ей все о себе рассказывал, когда жил дома. А уехал — писал много, и часто, и обо всем. Как сшил брюки: «В коленке сделал 24 см, на конце 30 см. Только не сделали скоса на конце, придется самому». Жаловался, что прыщи замучили. Гордился: «Сдал физику на четыре. Сам начальник училища задавал вопросы. Вышел из кабинета дрожа. Даже есть не захотелось». Объяснялся по поводу крамольной кассеты: «Все равно бы я ее стер, что мне — делать нечего, ее слушать? Ведь этим сам себя и вас черню».
Когда сыновья женились, как- то так вышло, что писать Вере Семеновне стали невестки. Сестра ее, Лидия Семеновна, все боялась, что Леша ошибется в выборе: «Ему бы такую жену, чтоб жалела его за все его прошлое. Должна же откуда-то идти к человеку любовь».
Эта самая тетя Лида всегда Лешу ласкала, одаривала. И пылкая его благодарность требовала каких-то небывалых ответных шагов: «Тетя Лида! — клялся маленький Леша,— когда я вырасту, я тебе куплю... красное платье с мехом!..»
Намерения у него всегда были благородные, другое дело, что не все они осуществлялись. Но Вере Семеновне (и Лидии Семеновне, конечно, тоже) не надо было красных платьев. Все, что им должен Леша,— это чтоб жил хорошо со своей Аллой и поднимал малышей. Так оно и идет. Квартиру вот недавно получил четырехкомнатную. И бабушка Аллы с ними. Она эстонка, поэтому маленький Роланд и зовет Веру Семеновну «вана-вана ема». Она, честно сказать, уверена, что и Леша эстонец. Вот он какой, рослый, светлый. Конечно, эстонец.
ВОТ моя ДЕРЕВНЯ
Алексей не знает, куда посадить Веру Семёновну, когда она приезжает в Таллинн. Не то, что Геннадий: «Нагнет голову и сидит как бирюк». С детства такой: «Насупится, его не приласкаешь». Но, говорит Вера Семеновна, «случись со мной что — опорой будет Гена. Он человек долга».
Сельским жителем стал по убеждению: «На селе свободнее, вольнее».
Но рабочий день здесь равен световому!
— Я не об этом говорю.
На селе начальства меньше?
— Я сам начальство (Геннадий — начальник мехдвора).
У него в совхозе «Прибережный» в Кингисеппском районе и огород, и скотина, и теплицы. У него роскошная трехкомнатная квартира (не преувеличиваю — роскошная по любым меркам). А он ее собирается сдать, потому что строит дом.
Нет, Геннадий не хозяйственный мужичок. Он хозяин. На приусадебном участке опробует идеи, которые пока не имеет возможности реализовать в совхозе.
О нем не раз писали местные газеты — и когда работал трактористом, и когда несколько лет возглавлял отряд по кормодобыче. Отмечалось при этом техническое остроумие принятых им решений. За год своей жизни не произносит, наверное, Геннадий столько слов, сколько о нем написано.
Вере Семеновне, однако, Геннадий кажется незащищенным и нуждающимся в опеке. Когда Женя, его жена, на заре их семейной жизни сказала: может обойтись без обеда, был бы чай — Вера Семеновна взволновалась, что невестка и впрямь сына будет чаем вместо обеда поить.
Женя по национальности — вепска. Маленький народ этот по языку родствен финскому и эстонскому. Вере Семеновне, как уже сказано, такая подробность, как национальность, глубоко безразлична (плохо это, хорошо ли, однако так). Любовно оглядывая выхоленную, рослую внучку, она с удовольствием отмечает: «Машенька всей статью в Женю». И вся родня у них такая — «перемешанная»: одна из племянниц замужем за белорусом, сестра Лидия, которой Леша сулил красное платье,— за ижорцем.
Раньше вся деревня была ижорская. Ижорцы — «родственники» и эстонцам, и вепсам, и финнам. Но после войны, когда семья Веры Семеновны перебралась сюда, ижорцев большей частью выселили в российскую глубинку. Иных репрессировали. Вина этих крестьян, охотников, рыбаков была та, что жили у границы, по другую сторону которой находилась Финляндия.
Вот в эту-то разоренную деревню, в опустевшие дома и вербовали новых жителей в русских селениях. Вербовали и в Кировской области, где жила семья Веры Семеновны. Шестеро их было у отца с матерью. Отец воевал, Лидия, старшая сестра, тоже после школы ушла на фронт, была зенитчицей, демобилизовалась осенью 45-го. Мать, доярка, старалась сохранить свой выводок, да не сумела. Другая, старшая, сестра Веры Семеновны, восемнадцатилетняя девушка, одна на несколько деревень почтальонша, застудилась. Понятно: ни дорог, ни транспорта, зима по полгода, а они все были полуголодные. Долго и страшно умирала сестра от туберкулеза, который, конечно, лечить было нечем и некому. А они все — год! — тихо ждали, когда умрет. И уж после того перебрались в Прибалтику. Вере Семеновне было в ту пору 12 лет.
Ой, как немилы были ей сначала новые места! Небо низкое, дожди частые, не леса — мелколесье. Потом обжились. И для того же Геннадия (да и для Алексея) деревни Ропша да Куземкино — самая что ни на есть родина, здесь их корни, возле речки Луги в зарослях черемухи. И переплелись эти корни с ижорской родней — один из них стал дядей братьям Зениным. Так пустили где-то в России новые корни и многие ижорские семьи, не вернувшиеся на берега Луги, когда появилась возможность вернуться. Не их вина, что разметало многие народы по огромной стране. Не их волей и не волей их отцов-дедов вершились трагические переселения. И не национальные границы разделяют насильников и жертвы насилия. Но то, что люди сумели после ужиться,— их заслуга и отцов-дедов. И не вырвать сегодня один корень, не повредив другие...
Нынче весной в Таллинне на съезде женщин Эстонии на заседании комиссии по межнациональным отношениям зашел, конечно, разговор об эстонцах и неэстонцах, которых в республике 40 процентов. Одна женщина в пылу спора спросила Веру Семеновну: «Но неужели вас не тянет на родину, туда, где ваши корни?» С тех пор думает об этом Вера Семеновна. Самой себе старается ответить честно. В общем, так: тянет. Милы ей вятские места. Но возвращаться не к кому, там дальняя родня. Все близкие — здесь. Тут и могила отца с матерью. Главное же — Леша с Геной, Маша с Ваней. Роланд, Роберт, Карина. Катарина: «Если бы не было у меня отростков, уехала бы на родину».
Но «отростки» то есть, они пустили «корни» в эту землю. Оторвать Веру Семеновну от детей и внуков — чем это справедливее, гуманнее, чем выселение ижорцев?
Да и кому может стать лучше, если уедет эта женщина? Если не будет в Нарве прекрасного педагога, если у Леши и его детей не будет рядом матери и бабушки, если будет добрым человеком меньше? Мне лично хотелось бы жить и работать рядом с Верой Семеновной Зениной. Есть в ней свойство редкое, особенно по нынешним временам. Живо в ней идеальное, нравственное начало, которое сегодня, как известно, тоже в дефиците. И на этот счет позволю высказать догадку — почему сохранила, Вера Семеновна душу живу.
Леша (да и Геннадий) не раз говорили матери, что она «смотрит на мир сквозь розовую кисею». Алексей — когда Вера Семеновна ужасалась его рассказам о том, как хищнически относятся рыбаки к обитателям моря. Геннадий — когда она, к примеру, упрекает его, что река Луга у деревни зарастает водорослями: «Сыплете, где попало удобрения вот водоросли и растут». «Я не сыплю»,— возражает сын. «Неважно, ты же в совхозе работаешь»,— спорит Вера Семеновна. Вот тут и слышит она про розовую кисею.
Я, однако, думаю, что Алексей и Геннадий благодарны матери, что она такая. Алексей знает, что Вера Семеновна протестовала бы, если бы при ней убивали, в муку перетирали морское зверье, обозначенное в Красной книге. У Геннадия нет оснований сомневаться: мать на его месте «выступала» бы по поводу удобрений, по-учительски дотошно объясняла бы, что к чему. Человек может жить иначе, чем его родители, по-иному, чем они, смотреть на жизнь, но для уверенности в том, что добро на земле не бессильно, ему нужно знать: родители его — люди глубоко порядочные, нравственный разор, духовное разложение возможны где угодно, но не в его доме, не в его семье, не с его корня порча идет. Да, Вера Семеновна доверчива и часто принимает должное за сущее. Но она не ставит под сомнение идеал — и тут ее сыновьям повезло, отчий дом для них — опора и нравственная.
Сегодня люди, подобные Вере Семеновне, переживают трудные времена. Все та же Лидия Семеновна, сестра ее, увлеклась было, показывая мне документы военной и мирной поры, но помрачнела вдруг: «Жизнь прошла, а только и осталось, что эти бумажки». И тут же добавила: «Но ни в одной меня не хают!»
Всю жизнь им сулили в дар прекрасное будущее (вот-вот наступит!) — как Леша сулил красное платье с мехом. Но дарили всегда — они сами: свой труд, свою доброту, свою любовь.
Вряд ли выучит Вера Семеновна эстонский язык. Но гораздо важнее другое — то чему она научилась, чему может научить: ощущать в волнах житейского бурного моря твердь немеркнущего идеала человеческого братства.
