ШАМАН И ШАМАНИХА
0б этой семье я услышала на трассе, пробиваясь полярной ночью из Певека в поселок Бараниху. Гостиница в поселке была, но напросилась к Загрудным: знала, что там принимают всех.
Десятка полтора домишек глядят из-за речки на светлую, нарядную Бараниху как-то виновато: мол, мы тут тихонько, особнячком, сами по себе. Загрудные тоже живут за речкой. К Баранихе, к золотому прииску, то есть, отношения они не имеют. Леонид Григорьевич — дизелист у геологов, Надежда Емельяновна — уборщица в маршрутном домике оленеводов. Впрочем, вот так — по имени-отчеству — их не называйте. Все у вас будут спрашивать: «А кто это?» Потому что привыкли: дядя Леня, тетя Надя, а то еще — шаман и шаманиха. Сначала я не могла понять, откуда прозвище. Ну, у дяди Лени известно, за нрав! Человек вообще неунывающий, он в простоте словечка не скажет: все с прибауткой, вывертом, рифмой. Его все знают. А вот тетя Надя известна в горняцком поселке, пожалуй, лишь хозяйкам. Цветы у нее всем на зависть. И отличная редиска, помидоры, зелень. Еще хорошо знает ее почтальон.
Всем в поселке пишут, как положено, и улицу, и дом, и квартиру. А ей просто: Бараниха, тете Наде Загрудной. Тетя Надя живет в Баранихе недавно, Загрудный привез ее с Украины. Но откуда взялся здесь он сам?
«Тов. Загрудный командируется в Эльвунейский и Островновский нацсоветы в качестве переводчика для оказания помощи врачу Чаунской культбазы тов. Котельниковой по борьбе с эпидемией».
Это удостоверение, наспех нацарапанное карандашом, ему так и не пришлось никому предъявлять. Было время отела оленей, но тундра будто оцепенела. Люди стали беспомощней малых олешков. Они тихо и недвижно лежали в ярангах, не в силах убрать мертвых. Врач с переводчиком неделями колесили от стойбища к стойбищу, появляясь там, где уже прошла смерть, словно добрые духи, с которыми к людям возвращалось и тепло очага, и тепло жизни. От краснухи сгорали в два дня. Будь они и вправду духами, как могли они обогнать смерть, в каждой яранге оставлявшую свой след? Как могли они бороться с нею, если люди упрямо отворачивались от лекарств и покорно ждали конца?
Врач плакала от бессилия. Переводчик шел с наганом к стаду и валил ближайшего оленя. Поил людей теплой кровью, потому что есть они уже не могли, и... шаманил. О, за пять лет жизни на Чукотке Загрудный вдоволь насмотрелся на представления шаманов — получалось! Под приплясы, завывания, словесную галиматью лекарства шли безотказно. Два дня побудут, пока больные хоть сесть смогут, до еды дотянуться, и дальше.
В Островное вернулся с температурой, свалила и его болезнь. Но отлежался, выходили. А кличка «шаман» прижилась. В тундре его иначе уже не звали. Молодой и веселый заведующий Чаунской культ-базой знал такие фокусы, что и настоящие шаманы смущенно пятились к двери, когда он начинал свои «камлания». А однажды нагрянуло начальство из округа — с милицией, следователем:
— Народу мозги крутишь!
Загрудный собрал ребятишек: «Вася, Афоня, ну-ка!» Гости хохотали до слез: «Ну, потешил!»
Элементарные законы физики, игра света и тени — подумаешь, шаманство. Из консервной банки фотоувеличитель сделать — вот это фокус, а он и такое мог! Да и это, в общем-то, забава по сравнению с теми премудростями, которые пришлось осваивать Леониду Григорьевичу в первые годы на Чукотке. Бывший молотобоец из Кривого Рога часто думал, что корчевать тайгу на Амуре было бы куда легче. Он и ехал-то Комсомольск строить. А в Хабаровске вызвали в горком комсомола — и через два месяца инструктор райисполкома Леонид Загрудный уже добирался из Анадыря в Островное.
Тогда, в 1932 году он и не подозревал, что это на всю жизнь. Но закружило и понесло: организовывал культбазу, кочевые школы, принимал пушнину, торговал, учил грамоте, воевал с болезнями. А там война — не до отпуска. А там план по пушнине горит. А там надо заготавливать мясо для строящегося рудника.
Шла на Чукотку новая жизнь — с колхозами, совхозами, приисками, заводами, электростанциями. Шли на Чукотку новые люди — молодые, энергичные, грамотные, куда ему с такими тягаться с его-то школой первой ступени. Да он и не пытался тягаться. По-прежнему носился по бескрайней тундре — то инспектором, то завхозом, то заготовителем: организовывал, выбивал, добывал. Его как своего принимали в каждой яранге и знали: дом Загрудного тоже открыт для всех. Он был свой и был всегда как тундра. Когда пришло время пенсию оформлять, в собесе ахнули: если со всеми «северными» считать, то стаж у Загрудного — без малого век! Можно было бы, и уезжать, да некуда и незачем. Родителей растерял из-за войны, семьей не обзавелся. Но человеку тоже ведь нужны корни на земле, его же корни были здесь, на Чукотке...
А на своей родной Украине все ж побывал. Разыскал родных, отдохнул, прожарился хорошенько на солнце — и уехал домой, в Бараниху. Не один уехал — с женой.
Есть женщины — посели ее на льдину, она и льдину обживет. Переступила Надежда Емельяновна порог мужнина «дома», поахала, поохала день, а на второй взялась за дело. К комнатушке, где едва помещались кровать, железная печка да табурет, пристроились кухонька, сенцы, сарайчик. Запестрели всюду занавесочки, потянулись к свету цветы на подоконниках, заблестел свежей краской пол, улегся на сундуке холеный кот Барсик, певучим украинским говором наполнились стены — и берлога старого холостяка стала домом. Вот так и кажется — откинешь ситцевую занавеску, а за окном подсолнух цветет, и куры в огороде копаются.
Тетя Надя выходила на улицу и зябко ежилась. Какие петушиные кличи — тут собаки и те не лают. И она опять ахала, охала и кляла себя: «На старости лет- то поехать на край света!» Работы никакой, кроме своей сельской, она не знала, а здесь и колхозы другие, оленные. И дома хозяйства никакого — не к чему руки приложить. Чтоб уж совсем не затосковать, и затеяла она огород. Соседи посмеивались: с ума она сошла, что ли. Привыкла у себя, на Украине, в земле копаться, а здесь разве земля — бурьян даже расти не хочет. Но через год смеяться перестали. Недоверчиво щупали тугие кочаны капусты, просили продать то зелени, то огурцов. И с другого конца поселка приходили, чтоб только глянуть на астры, чернобривцы, незабудки, что цвели у дома Загрудных.
А работу она себе все же нашла. Хозяйкой колхозной гостиницы стала. Ну, гостиница, правда, громко сказано, однако недавно и такой не было. Приходят пастухи из ближнего стада, приезжают специалисты из колхоза — все прямиком к Загрудным. Когда приезжал председатель, тетя Надя по пятам за ним ходила: «Сил моих больше нет. Ни нам отдыха, ни людям удобства. Грошей у хозяйства хватает, а дом пастухам купить не можете».
Бараниха на пути перекочевки стад — гостиница, конечно же, нужна.
Купили передвижной домик, поставили рядом с Загрудными. Вот так тетя Надя и получила работу. Числится она уборщицей, а вообще-то и завхоз, и экономка, и связь, и милиционер при случае, и скорая помощь. Шаманихой ее кличут так же, как в на Украине соседку кличут Миронихой, Федотихой. Но чукчи и впрямь, кажется, считают шаманкой, и обязана она этим не своему неугомонному балагуру-мужу, а старику Тнескину. Тот пришел как-то, сел на пороге, за ухо держится, ничего не говорит — только головой крутит. Разогрела тетя Надя камфарного масла, покапала, прогрела ухо — и повеселел Тнескин. В другой раз в бригаде пастушка заболела, и ей помогла. И пошло по тундре: «Матка лечит». Как что — идут к ней. Тетя Надя ругается: «Посадят меня из-за вас, в больницу иди». Нет, лечи, и все тут!
И с гостиницей не стало спокойней в доме Загрудных. Когда в Баранихе народ из тундры, дверь у них не закрывается. То чуть свет стучится пастушка: «Дай, Надя, нитки». То бригадир пришел: «Леня, возьми деньги, я у ребят собрал, потеряют ведь». В доме чужих узелков, кошельков припрятано — дядя Леня уже целую бухгалтерию, завел: кто, сколько взял, кто, сколько принес, кому что куплено.
Пастух из соседней бригады просит:
— Мама, штаны мне новые надо. Очки тоже — совсем плохо вижу.
— И подарок жене надо, Никита,— добавляет тетя Надя,— Будет, кто в Певек ехать — передам.
Никита улыбается и согласно кивает. Жена у него в городе, в больнице, подарок, конечно же, надо.
Никита по случаю гостей в новом свитере, торбаса сменил на валенки. Степенно усаживается к столу и ждет расспросов. Тетя Надя в бригадах всех знает, сама там не раз была — то заболел кто, то продуктов отнести надо. Ей все интересно знать, что там у них и как, да и ребятишкам в интернат будет что написать — у многих пастухов дети ведь там.
«Здравствуйте, наши знакомые оленеводы Павел и Фая. Посылаю тебе, Фая, краску, мы получили с «материка», та самая, что я обещала. Будешь, Фая, красить материю, сперва закипяти воды, соли брось немного, а потом уж краску.
Еще посылаю вам Танино письмо. Просит купить ей белой шерсти для выпускного вечера, да где ж ее взять в Баранихе. Отложила ей в магазине платье за 26 рублей — как передадите деньги, то пошлю. А платье хорошее ей обязательно нужно, все же восьмой класс на «4» и «5» кончает...»
Таня Теркитваль, сестра Павла, пишет в Бараниху часто. И Андрюша Эттын, внук Тнескина, пишет. На каникулах он гостил в бригаде, всегда с дедом за продуктами приходил. В кухлянке, с кинжалом, в больших резиновых, не по ноге, сапогах, важный такой: как же, ему уже стадо доверяют.
Тетя Надя слушает его, похваливает. Потом намазывает ломоть хлеба вареньем:
— Ешь, Андрюша, с Украины варенье-то.
Да отдохни, ведь километров сорок по дождю отмахал!
— А мне ничего,— горделиво отвечает он и тут же засыпает с куском в руке.
Веселый хлопец, смышленый. Только вот математика ему не дается: «Из-за нее, тетя Надя, я и в шестой класс, наверное, не перейду...»
Была она в Певеке по своим делам, зашла в школу, поговорила с учительницей: «Не верю, что он такой уж неспособный к этой математике, просто помочь ему надо». Потом Андрюша писал: позанимался с ним сильный ученик, теперь все хорошо.
Уедут ребята, закончится забой оленей, откочуют стада, и в доме Загрудных на какое-то время становится спокойно и тихо. Пустует «гостиница». В тепличке стынет земля, прикрытая пожухлыми капустными листьями, а дом до крыши заметут снега. Пусто, неуютно на душе. Истопив печку, тетя Надя садится за пряжу — она тут и прясть из заячьего пуха да медвежьей шерсти научилась, и шкурки выделывать, и кухлянки шить.
Дядя Леня, как всегда, уткнулся в книжку.
— Попалю я твою читальню,— грозится она — Читай вслух, если тебе скучно со мной разговаривать. Вон газеты принесли, что там про нас пишут?
...Живет в Баранихе, за речкой, что словно отделяет вчерашний день от сегодняшнего, нового дня Чукотки, русский «шаман» со своею «шаманихой». Тихонько будто живут они, незаметно...
