Советский писатель Владимир Михайлович Померанцев (1907—1971) родился в Сибири. Окончил юридический факультет Иркутского университета. До того, как стать профессиональным писателем, был и учителем, и судебным работником, и журналистом. Воевал на фронтах Великой Отечественной войны. Первый его роман, «Дочь букиниста», вышел в 1951 году, но за оставшиеся двадцать лет жизни опубликовал он не так уж много книг, гораздо меньше, чем осталось в рукописях. Это объяснялось его поразительной требовательностью к себе, к напечатанному слову. Он был, что называется, «бывалый человек», много видел, знал, и поэтому его рассказы столь часто несут в себе документальную основу, а очерки напоминают законченные рассказы.
Рассказ: «Леночка»
Автор: Владимир Померанцев.
Она забегала к нам ежедневно — иногда до работы, иногда после работы.
— У вас, Валентина Михайловна, не осталось ли чего горяченького от обеда? В магазинах не могла протолкнуться, а надо было за Танюшкой спешить. Не успела приготовить...
Танюшка была премилым ребенком. Леночка любила ее, но материнское чувство не изжило в ней безалаберности.
Впрочем, Леночке было всего двадцать два, она перенесла уже многое, и лишь жизнерадостность спасала ее от уныния.
Замуж она вышла семнадцати лет за парня из Средней Азии, кончавшего Бауманский. Он увез ее в далекий поселок под Фергану. Она оказалась в многолюдной семье, плохо понимавшей по-русски. Муж целые дни проводил на заводе, а она — со свекровью. Старших братьев и сестер мужа она должна была почитать, младших — кормить и обстирывать. Об учении, танцах, работе, обо всей прежней жизни пришлось забыть. Муж Леночки неуверенно хлопотал об отдельной квартире, ему обещали, но не торопились давать. Танцевальных площадок в поселке не существовало вообще, а в кино за все время замужества они выбрались только два раза, то была в положении, то кормила ребенка, то муж вечером занят. И когда, наконец, вырвались в третий раз, вылазка стала для них роковой. Они попали на фильм, который Леночка давно уже видела в Москве. Она расплакалась, разругалась с мужем и поняла, что больше не может так. Забрала ребенка и возвратилась в Москву. Здесь вскоре похоронила отца, слесаря нашего дома, прокурившего легкие... Задержись она в Фергане еще на несколько месяцев, ей некуда было бы уже возвращаться...
У Леночки была великолепная комната и злые соседи. Впрочем, не столько, может быть, злые, сколько раздосадованные ее возвращением. Их дети тоже обзавелись за это время детьми, а им помешали расположиться в квартире... Леночка не любила, не умела хозяйничать, но они преувеличивали ее недостатки и нехорошо отзывались о ней. Если Танюшка бездумно прикасалась к их сахарнице, они злорадствовали, говорили во дворе о заброшенности и даже о вороватости девочки, которая-де с четырехлетнего возраста идет по материнским стопам...
Надо признать, что поводы к таким разговорам Леночка и вправду давала. Слишком она была легкомысленной.
Если бы в нашем квартале оказалась не торговая, а какая-нибудь другая подходящая школа, позволявшая быстро приобрести специальность, Леночка не стала бы продавщицей кастрюль.
Это счастье, что когда она сунулась в школу, отделение одежды и обуви уже было заполнено, счастье, что Леночка торговала теперь не шелками, не туфлями — слишком много было бы для нее искушений. Заходя в универмаг, я часто видел ее: она бойко торговала всякой всячиной. Мужчины подолгу торчали у прилавка этой хорошенькой женщины, весело нагружавшей их тем, чего они вовсе не собирались покупать. Она заставляла их одаривать жен картофелечистками, вафельницами, разными агрегатами для приготовления пищи. А женщин умела прельстить то чайником, подающим сигналы, то новой выжималкой для соков, то чудесницей, растиравшей желтки. Работа ей нравилась, свой кассовый план она перевыполняла с лихвой и получала надбавки.
Леночка была всегда весела. Нельзя быть другой, когда знаешь, что тобою любуются. Она жила тайной надеждой на встречу, которая могла произойти каждый день, каждый час. Ожидания помогали парить над действительностью.
Часто просила она дать ей что-нибудь почитать. Через несколько дней возвращала взятую книжку и брала новую. Книг перебывало у нее наверняка больше сотни, но по ней не чувствовалось, чтобы она их читала. Служили они ей, вероятно, снотворным.
Изредка бывали у нее праздники — это когда к прилавку подходил какой-нибудь приезжий южанин и, приглядевшись, приглашал ее в ресторан. Тогда Леночка
нетерпеливо врывалась к нам — спешащая, радостная, с огоньками в глазах — протягивала ключ от квартиры и моляще смотрела... В таких случаях жена не ложилась до ее возвращения, то и дело, наведываясь, спит ли ребенок. Ресторан был искушением, с которым Леночка совладать не могла. Музыка, ослепительный свет, нарядная публика, танцы! Это было вершиною жизненных радостей... Танцевала Леночка неутомимо, упоенно, бездумно, но потом оставляла своих случайных друзей обозленными. Они командовали таксисту: «В гостиницу!» — а она называла свой адрес...
Леночка порывалась как-то одаривать нас за участие к ней. Притащила жене набор жестянок для круп, какие-то кастрюльки, сетку для просушки посуды... Жена пыталась платить, а она обижалась: «Неужели я не могу такой чепухи подарить! Да это все бракованное, стоит копейки. Я и себе принесла то же самое». Разной утвари у нее было действительно много. В комнате стоял потертый диван, полуразвалившийся стол, покрытый ветхой клеенкой, да шкафик, сбитый покойным отцом, но зато по стенам были развешаны фотографии киноактеров, повсюду валялись кофейные мельницы, на которых ничего не мололось, и ножницы для разрезания птицы, никогда здесь не жарившейся. Танюшка играла подставками, пилками, взвешивалась на кухонных весах и пыхтела, таская электроутюг...
— Лена — говорила тревожно жена — понимаешь ты, что творишь?! Зачем тебе это? Ты же можешь себя погубить.
— Вот еще! — беззаботно отвечала она — Уж и ерунды не могу себе взять! Другие на тыщи воруют, а я ребенку играть. Да, да! Это только я не могу на туфли скопить. А у нас есть девчонки, у которых полдюжины. Откуда, скажите, пожалуйста? А заведующий секцией праздновал свои именины, и шоколадные пластинки вставлял в радиолу. Под них танцевали, а потом разломали и съели. Из Голландии ему привезли. Думал купить меня таким шоколадом, лысый черт, идиот! А я полпластинки отъела и по морде ему дала.
Такой была Леночка, пока с ней не случилось несчастья, или, верней, до того, как она нашла свое счастье.
Ее позвали в дирекцию. Леночка обеспокоилась. Но здесь оказался сотрудник какого-то научно-исследовательского института торговли. Он спросил, каким образом ей удается продавать много вещей, которые в других магазинах не считаются ходкими. Она просияла. «Не знаю» — чистосердечно призналась она. «А я теперь знаю» — сказал он, улыбнувшись, и Леночка опять просияла.
Он стал расспрашивать, чем довольны покупатели и чем недовольны, каких вещей поступает достаточно и каких не хватает. Леночка с удовольствием отвечала, рассказывала. Когда он поблагодарил ее за беседу, ей стало обидно, что разговор так быстро закончился...
Он был нерусский. Но говорил без акцента удивительно мягко. И глаза у него тоже были какие-то мягкие. Большие внимательные. Серьезные и одновременно добрые. И вообще он был очень красив. И совсем молодой. Выглядел не старше, чем Леночка. Нет, если был уже научным сотрудником, значит, постарше...
Ей. два дня потом было не по себе. Тянуло в дирекцию. Но у нее недоставало предлогов идти туда, да и его уже, наверное, там не было... А на третий день она вдруг увидела его. Он стоял неподалеку от прилавка. Леночка передала покупательницу другой продавщице, но не метнулась к нему, а сдержанно подошла, поздоровалась.
— Вы ко мне? Я вам нужна?
— Наверное, да — сказал он — Если за-хотелось увидеть вас, то, наверное, да.
Этот день был бессолнечным, но удивительным. Река немножко волновалась, но от этого лодка только веселее покачивалась. А потом еще сильнее раскачивалась кабинка-коробочка, поднимавшая их к самому небу и бросавшая вниз с высоты. Танюшка замирала от счастливого ужаса, а Леночка — от ласковой крепкой руки... Потом они ели сосиски, сочней каких не бывало, и отдыхали в Нескучном, где Танюшка спала на скамейке, а они говорили о Фергане и Баку.
Его звали Тиграном. Имя из слышанной или неслышанной сказки было и сильным и нежным.
Он сказал тихо, загадочно:
— У меня такое ощущение, Леночка, будто я не впервые провожаю вас сегодня домой...
Она удивилась.
— Странное ощущение, правда?.. Будто однажды уже шел с вами рядом... Очень-очень давно... Вы были тогда постарше Танюшки, но не больше чем вдвое...
— Но как это может быть? — спросила она — Я тут с детских лет. А вы ведь жили в Баку.
— И здесь и в Баку... кажется, будто у девочки не были тогда острижены волосы... Она мерещится мне с такими же глазами, как ваши, со светлой косой...
— Правда! — вскрикнула Леночка — Я остриглась два года назад. Всегда косу носила. И в детстве и в Узбекистане...
— Девочка представляется мне в зелененьком платьице — продолжал Тигран...
Дома она подошла к кроватке Танюшки и долго смотрела на спящую девочку. Потом взяла обувную коробку, еще при отце заменявшую семейный альбом, и достала свои фотографии. Детских было наперечет. Только одна в том возрасте, о котором он говорил. Смешное лицо. Косичка, большие глаза. Глаза, правда, очень хорошие. Но только глаза... Теперь она в десять раз лучше. Тогда она была худенькой... Узкие плечики. А плечи у платьица чуть пошире бретелек...
И вдруг она вспомнила это детское платьице. Совпадение взволновало... Оно и вправду было зеленое...
Ложась спать, она поняла, что теперь все дни будет жить ожиданием.
Можно мечтать о паркетно-мебельном ландшафте, о скатерти, которую заливают вином, меняют и опять заливают... И можно молча сидеть в безлюдной аллее, желая, чтобы так было всегда...
Тигран открыл перед нею другие, лежавшие рядом миры, в которые она не пыталась заглядывать раньше. Он был экономистом, писал диссертацию, но был любопытен ко всякому знанию, читал много книг, ходил слушать поэтов, напечатал статью об индустриальной эстетике, бывал на выставках живописи и счетных машин. И Леночке тоже сделалось вдруг все любопытно. Она побывала в театре на трагедии древнего грека, слушала публичную лекцию «На грани живого и неживого», целиком прочитала большущий доклад о международных делах...
Ее разбуженный ум и быстро схватывал и цепко держал.
Большие перемены произошли в ней за короткое время. Актерские карточки уже не возвращались на стену, о поступивших манто и сапогах она рассказывала уже как-то вяло, акробаты и фокусники, на которых любила смотреть на экране, перестали ей нравиться. Она стала задумчивой, сдержанной. Я шутливо заметил однажды, что привязанность должна была бы сделать ее более веселой, приподнятой, а у нее вышло наоборот.
— Раньше — сказал я — ты все время смеялась...
— Дурой была — отвечала она — оттого и смеялась... Вот с осени в вечернюю школу пойду. Буду девятый-десятый кончать...
— Правильно сделаешь — одобрил я — Это Тигран надоумил?
— Ничего не Тигран...
Я понял: это решение подсказала ей тревога — рядом с ним и... недоучка.
— Он чудесный! — обрадовала ее моя жена — Меня только интересует, насколько у него это определенно?
— Предложения он мне не делал — сказала Леночка, минутку подумав — но... мы сегодня долго катались на лодке. Он — на веслах, я — на руле... Он кладет весла и смотрит-смотрит в лицо. Молчит и все смотрит... Я спрашиваю: «Что это вы?» Он говорит: «Я как-то ездил в Армению к бабушке. Там есть Эчмиадзин. Это такой монастырь. Я пошёл на экскурсию. Всюду лики святых. Вы себя сами видеть не можете. Но взгляните на воду. Она в серебре. А вы — в лучах, которые ею отбрасываются. Как лик святой...
Хотя мысль о святости Леночки и могла показаться забавной, но я не улыбнулся такому сравнению, Я вообразил ее на минутку в платочке, которым она повязалась от солнца. Он конечно, придал строгость ее прелести...
А к Леночке в это время подступала беда... Она наведалась в образе сотрудника ОБХСС. Он пришел, когда Леночка была в магазине. Расспрашивал о ней осторожно, но соседи оказались словоохотливыми. Дали понять, что у нее было много преходящих знакомств... Еще школы не окончила, а уехала куда-то от отца. Прижила там девчонку, та еще ползала, а мать уже бросала ее одну-одинешеньку и по ресторанам с кавалерами. Теперь вот завела нового... Дома ничего не готовит, где-то питается, значит, хватает... Правда, золота у нее не приметили («Чего не видали, того не видали»), но все на ней всегда самое модное.
Леночка комнаты не запирала, соседи завели в нее пришельца, показали нанесенную утварь. Гость поблагодарил соседей, обещал вскоре снова зайти и оставил их в раздвоенных чувствах — стыда за себя и тайной надежды...
А вскоре Леночка прилетела к нам торжествующая: арестован тот самый тип, у которого она ела пластинки, и отдел его закрыт на учет!
Она не знала, бедняжка, что ей нечего радоваться...
Когда ее вызвали в милицию, она удивилась и отправилась туда совершенно беспечно. Но из вопросов почуяла, что подозревается в связи с бывшим начальником. Это ошеломило и оскорбило ее. Не столько потому оскорбило, что он воровал, сколько потому, что был противным и лысым...
— Никогда я у него не была и не знаю, где он живет — заявила она, не догадываясь, что следователю известно, какие девушки там танцевали.
Леночка подписалась под своим заявлением, а через неделю, когда ее вызвали снова и уличили в неправде, расплакалась и долго, взахлеб, по-детски рыдала...
— Мы не можем вам верить — сказали ей — Сначала вы утверждали, что и адрес его вам неизвестен, теперь говорите, что посещали его, но не знали о накладных... Сами усугубляете...
— Ничего... Ничего я не знала... — плакала Леночка.
— И образ жизни его тоже не знали? Обстановку и вещи не видели? За столом у него не сидели? Сослуживице не рассказали однажды, что он вам меховое манто предлагал?.. Или вы думали, что это все на зарплату?.. Почему же не сообщили, не забили тревогу?
Он пытался уличить ее в преступлении — не могла-де не ведать, что торгует «левым» товаром, но, неспособная к сговорам и хитросплетениям, Леночка отвечала лишь рыданиями на вопросы о том, какой товар и когда поступал, почему ни один документ не вызывал у нее подозрений, зачем заведующий секцией так часто ездил на базу...
А Тигран в это время надолго и далеко улетел. Его институт изучал себестоимость завозимого на Дальний Восток продовольствия и должен был ответить правительству, не выгодней ли доставлять грузы туда морем... Леночку обрадовал этот отъезд: она бы умерла от стыда, если бы он вдруг узнал, в какое грязное дело она оказалась замешанной. Мысль о Тигране, о том, что до него рано или поздно дойдет, сводила ее с ума. Когда к ней пришли с обыском и сфотографировали горку всяческой утвари, она готова была выброситься в окно, которое, к счастью, было плотно закрыто — дни стали холодными. Жена моя, приглашенная быть понятой, оттащила ее от окна в тот момент, когда она вдруг лихорадочно, с безумным лицом, стала вертеть шпингалеты...
Надо признать, что «вещественные доказательства», фигурировавшие потом на суде, впечатляли. Судебный фотограф собрал в кучу всю пластмассу, эмаль и металл, валявшиеся у Леночки на кухне, под кроватью, в углах и в шкафу, и это вышло внушительно. От работы ее отстранили, ей некуда было деть себя, не на что жить. За сорок дней следствия она сделалась буквально неузнаваемой — знакомые во дворе не сразу здоровались с ней, а разглядев, смущенно и ошарашенно спрашивали: «Ленка! Да что ты это вдруг?..» Кто-то даже пустил слух, будто, у нее обнаружили рак.
Я пригласил для Леночки адвоката. Это был мой давний знакомый, честный и кропотливый старик, не оспаривавший обвинений, если они справедливы, и дотошно боровшийся с несправедливыми.
— Она восхитительна, ваша подопечная — сказал он о Леночке, потолковав с нею несколько раз — Святая простота, а не торговый работник. Ей надо бы в тот же детсад, куда она устроила девочку. Мама с дочкой на пару...
Однако и он не возвратил Леночке прежней бодрости. Не помогали ни доводы, ни отеческая брань старика. Он приказал ей не киснуть, обещал биться за нее до конца, уверял, что если в народном суде не будет благоприятного исхода, то он доведет до Верховного, но Леночка только грустно улыбалась. Что ей плохой или хороший исход, если она теряла Тиграна.
Я не считал себя вправе утешать ее, обнадеживать... Они и без того мало подходили друг другу. Кем могла она быть для Тиграна при здравой оценке? Хорошенькой, но малоразвитой женщиной, матерью чужого ребенка. Пусть его что-то влекло к ней, даже и очень влекло, но не зря же он медлил. А после такой истории... Нет, на Тиграна оставалось теперь мало надежд...
И я отмалчивался, считая, что Леночке лучше пережить и отстрадаться, чем сохранить веру в несбыточное и жить, потом вконец опустело...
Процесс шел в клубе торговых работников. Теснились даже в дверях, в коридоре. На скамье подсудимых сидело девять человек. Шестеро были подлинно хищниками и действовали давно. Общая сумма раскраденного изумляла размерами. Подчеркивая свою отчужденность от этих людей, три девушки жались друг к другу и не поднимали глаз.
Леночка обвинялась во многом: уносила домой, была соучастницей злоупотреблений начальника, не сообщала о крупных хищениях... Старик адвокат спокойно и дельно сумел опровергнуть. Доказал, что на фотографии — груда разного лома, стоившего несколько десятков рублей, и что подлинный вор таскал бы не миски и не щипцы для завивки волос. Доказал, что о размерах хищений, которыми занимались начальники, она не имела понятия и узнала о них лишь здесь, на суде...
— Нельзя — сказал он в заключение — обрушивать столько обвинений на столь слабые плечи... Не преступления, граждане судьи, привели ее на скамью подсудимых, а только одна дурь.
Люди дружно захлопали. Председатель постучал карандашом по столу и объявил перерыв. А после перерыва произошло непредвиденное.
Прокурор хотя и согласился, что соучастие Лены в «левой» торговле на суде не доказано, но все же считал, что ее нельзя оправдать и наказать надо не условно.
— У нас нет уверенности — сказал прокурор — что она будет отныне избегать опасных углов, которых немало в жизни. Найдутся ли люди, которые бы остановили ее, если она снова потянется к прежнему? К бесплатным вещам или к съедобным пластинкам... Таких гарантий нам не дано, и, значит, нам не дано предоставить подсудимой свободу...
Прокурор сел.
— Даю такие гарантии! — раздался голос из публики.
Это было так неожиданно, так необычно, что все головы в зале разом повернулись к черноволосому парню в дверях...
Леночка вскрикнула.
Жена моя вцепилась мне в руку. Даже я был изумлен.
— Даю такие гарантии — повторил бледный Тигран, только что, видимо, появившийся здесь.
— Позвольте — растерялся судья — кто вы такой? От общественных организаций универмага?.. Но так не делается. Существует порядок... Здесь сейчас прения сторон...
— Простите — заговорил Тигран быстро и сбивчиво — Я знаю, что врываюсь, нарушаю порядок, но тороплюсь вас заверить. Не от общественных организаций, а от себя... Знаю ее с детских лет и ручаюсь... Все это было у нее случайно... Больше не будет... Я член партии, я обязуюсь...
Публика оцепенела. Кто-то хихикнул. Но смех не был поддержан. Слишком порывиста и сердечна была эта выходка парня в дверях, слишком уважителен тон, слишком бледно лицо... Даже судьи не сразу нашлись.
— Прекратить! — сказал председатель — Выйдите в коридор или сядьте.
Тигран исчез в коридоре.
Вечером все мы собрались за бутылкой вина.
— Не могу понять — сказал я Тиграну — зачем вы сочинили, что знали Леночку с детства. Это ведь ничего не меняло...
— Я выразился неточно — Тигран улыбнулся — Я не столько знал, сколько помнил Леночку с детства. Девочку с большими глазами в зелененьком платьице... Все хотел встретить, но так и не встретил... Пока не увидел в дирекции...
Леночка широко раскрыла глаза.
— Я жил тогда в квартале от вас, на Госпитальном валу — объяснил он со своей неизменной улыбкой, но уже явно взволнованно — Отец был хирургом в Лефортовском госпитале. Мы занимали квартирку во флигеле. А играть я бегал на старое кладбище. Помните кладбище?
В самом деле, в нашем оживленном районе, между Госпитальным бульваром и метро «Электрозаводская», тянулись когда-то кресты и надгробия... Теперь в этом месте разбит парк и туда водят на прогулку Танюшку в длинной пестрой стайке детсадовцев.
— Я видел девочку дважды — продолжил Тигран — Она торопясь шла по тропке.
— Ничего не понимаю — пожал я плечами.
— Я тоже не понимаю — сказал Тигран, и улыбка его стала смущенной, словно он просил за что-то прощения — Не понимаю, как это далекое, случайное событие детства могло стать вдруг событием жизни... Как удержалось во мне столько лет... Совершенно не понимаю себя.
И поднял глаза на Леночку:
— Старика вы тоже не помните?
— Какого старика? — недоуменно спросила она.
Утром Леночка прибежала к нам:
— Вы себе представить не можете! Ко мне ночью пришло!.. Все, все, о чем он говорил... Просто невероятно!.. Да, да, я его видела... Оказывается, это был он? Это был он! Ну, надо же, а?!
Вот что восстановилось в ее памяти ночью, если передать это членораздельно:
...По дороге домой надо было перебежать через кладбище. Было темно, а когда было темно, она шла обычно в обход, но почему-то не захотелось в обход... И вдруг она услышала стук. Хотела побежать назад, но у одной из оград оказался старик. Страшный старик. То есть днем он был не страшный, а даже смешной. Останавливался вдруг среди улицы, начинал что-то бормотать, грозить небу палкой. Дети окружали его, глазели, и он никогда их не трогал. Однажды даже решил позабавить их: вырвал из головы клок волос и дунул, чтоб разлетелись. Но теперь, на кладбище, он вселял ужас. Бегал от могилы к могиле, стучал по ним палкой, колотился в них, требовал, чтобы мертвые впустили его, вызывал их наружу, плакал, жаловался им на живых... Леночка прижалась, к толстому дереву, хотела слиться с деревом, чтобы старик не увидел ее. Но он увидел. Подбежал к ней, впился глазами. У нее остановилось дыхание... Старик засмеялся, схватил ее за руку и помчал вприпрыжку. Тогда она, не помня себя, вырвалась и закричала. Через мгновение ее руку схватил кто-то другой, и они понеслись... Уже на свету, отдышавшись, он гордо сказал: «Со мной никогда не может быть страшно». И вправду, все ее страхи вдруг сразу прошли. «Волю тренирую — непонятно добавил он и тихо сказал: — Меня Тиграном зовут...»
Тигран давно переехал. Они живут вместе и так дружно, как желаю всем.
Мои приятели, которые познакомились с ними, с историей их таинственной связи, возникшей в детские годы и пронесенной через множество лет, неуверенно роняют: «Флюиды...» Но что можно уразуметь из словечка! Словечки всегда и верны и ложны. Они не скажут, не объяснят, отчего засветился вдруг в глазах аспиранта облик, увиденный мальчиком... А Леночка? Выходит, все эти годы, и в селе под Ферганой и за прилавком — это ясно теперь! — были безотчетным поиском тех черных мальчишечьих глаз...
